Характерным для Бродского, как для представителя своей эпохи, является трагедийное восприятие мира. Идея бытия Бога не кажется уже такой уж незыблемой. Широкое распространение получают идеи Ницше с его «Бог умер». Но если Бога нет, то нет и инобытия, есть одно только небытие (Хотя нельзя сказать однозначно об отношении поэта к Богу. Этот вопрос требует детального рассмотрения). Отсюда идет обостренное ощущение краткости, скоротечности жизни, осознание собственной смертности: «Они умрут. Все. Я тоже умру. Это бесплодный труд. Как писать на ветру» (И.Бродский). Жизнь отдельного человека коротка и отмерена, и он от невозможности продлить ее во времени, делает попытки раздвинуть ее в пространстве, раздвинуть рамки бытия за счет сознания, памяти, обращению к истории, другому времени.
Вообще сама тема времени, вернее, метафизика времени, по вполне обоснованному признанию критики, является центральной в творчестве Бродского. Поэт будто ведет ежесекундный счет времени, отражая его в вещах и предметных символах (вспомним цикл «Посвящается стулу» (1987) , стихотворения «Примечания папоротника»(1989), «Я не то что схожу с ума..»(1976) и т.д.). Во многих стихах Бродского композиция стихотворения выстраивается в виде некой невидимой оси-времени, на которую нанизывается «посекундно» вещный мир лирического субъекта. К примеру, в стихотворении «Осенний вечер в скромном городке»:
…а Время
Взирает с неким холодом в кости
На циферблат колониальной лавки,
В чьих недрах все, что мог произвести
Наш мир: от телескопа до булавки.
Здесь Время как бы очерчивает собой картину провинциального городка, являясь при этом чем-то надчеловеческим, внушающим страх. Природа времени у Бродского имеет хищную, неизбежную, смертоносную сущность: «Время создано смертью…» («Конец прекрасной эпохи»(1969)). Как отмечает Колобаева, «за этой афористической формулой – время личное, субъективное, воспринятое человеком. Чем острее воспринимается жизнь, тем с большей остротой чувствуется смерть».[5]
Еще одной немаловажной особенностью поэтики Бродского становится мотив «тавталогичности» жизни (лично я бы связала это с детством и молодостью поэта, проведенными в советском Ленинграде, где жизненной альтернативностью и не пахло. Очень ярко иллюстрирует монотонность жизни бытовавшая в то время шутка (шутка ли?): «Дом-работа-санаторий, дом-работа-крематорий»). Повторяемость звучит, к примеру, в «Двадцати сонетах Марии Стюарт» (1974):
Сегодня, превращаясь во вчера,
Себя не утруждает переменой…
И.Бродский говорил, что «история не стоит», полагая, что человек не меняется в истории, при видимой перемене эпох, с «переменой империй». Эту мысль поэт ярко проиллюстрировал в пьесе «Мрамор» в одном из диалогов Туллия с Публием, где показал, какую роль играет в жизни человека «клише».
В свое время А.Солженицын написал эссе о поэтическом творчестве И.Бродского: «Беззащитен оказался Бродский против издерганности нашего века: повторил ее и приумножил, вместо того, чтобы преодолеть, утишить. (А ведь до какой бы хаотичности ни усложнялся нынешний мир – человеческое созданье все равно имеет возможность сохраниться хоть на один порядок да выше)».[7] Мыслям Солженицына вторит ряд исследователей, полагавших, что своей поэзией Бродский «космос превращает в хаос». Такое видение мира можно опять же связать со временем, в которое творил поэт, а прежде всего с децентрализованностью мира, отсутствием доминанты в различных сферах жизни (будь то экономика, политика, социология и др.). В мире нет гармонии и, кажется, сам человек в ней больше не нуждается. Это же самое отражает искусство (вспомним авангард с его «разрушением» формы) и литература, в частности. Если говорить о Бродском, то даже в самом расположении стихов, не хронологически выстроенном, видится подтверждение этого тезиса. В том же эссе, посвященном творчеству Иосифа Александровича, Солженицын делает акцент на расположении стихов сборнике: « В каком порядке стихи расположены? Не строго хронологически, этому порядку Бродский не вверяется. Значит, он нашёл какую-то иную внутреннюю органическую связь, ход развития? Тоже нет, ибо, видим: от сборника к сборнику последовательность стихов меняется. Стало быть, она так и не найдена». [7, 180] А раз не найдена, стало быть нет там гармонии и космоса. И нужна ли она, эта гармония?
2. Особенности эстетических взглядов И. Бродского на материале Нобелевской лекции 1987 года
Разговор о Бродском и постмодернизме был бы не полным без эстетических взглядов поэта, которые он наиболее ярко и подробно изложил в Нобелевской лекции 1987 года, в которой, можно сказать, вступает в полемику или лучше – в диалог со своим не менее гениальным современником, Александром Исаевичем Солженицыным. Нет сомнений, что Нобелевская лекция И.Бродского – ключ к пониманию всего, что было создано поэтом и публицистом Бродским за свой недолгий (по сравнению с тем же Солженицыным) жизненный путь. Итак, Нобелевский лекция – это некий итог творчества и жизни, некая концентрация взглядов и идей поэта, высказанных им самим.
В Нобелевской речи Бродского можно выделить три основных момента, на которые стоит обратить пристальное внимание, так как они как раз и своеобразный экскурс в поэтический мир Иосифа Бродского. Это отношение поэта к языку, к искусству, к категории эстетического. Поэтому будет уместным подробнее остановиться на каждом из этих взглядов в отдельности.
2.1 Язык и Бродский
Одним из самых важных для И.А.Бродского вопросов, которому он уделяет большое внимание и в лекции, и в интервью, и в эссе, и во всем своем творчестве является вопрос отношения поэта к языку. В отношении Бродского этот вопрос еще и сложный и чрезвычайно интересный.
В наше время многие исследователи обращались к теме «Язык и Бродский», но наиболее интересной кажется точка зрения С.Яржембовского, который называет Иосифа Александровича «язычником» (от слова «язык»). Яржембовский пишет: «Поэт всегда оракул. Он переводит на человеческий язык то, что было подслушано им в божественных сферах. В древности именно поэты считались первоисточником человеческого знания». [6, 182] Разумеется, оракул не может не изъясняться двусмысленно, не говоря уже о том, что порой он вообще может обмануть («много лгут поэты»). Но если оракул и обманет, то совершенно искренне, ненамеренно. Что же до современного поэта, то он не просто оракул, а еще и филолог. Иногда филолог даже в большей степени, чем поэт. Он уже не говорит вполне бессознательно, всецело отдаваясь поэтическому вдохновению, он пристально, критически относится к форме своей речи, он с головой погружается в стихию языка, он влюблен в свое орудие производства. Выходит, что «… литература перестает отображать мир, а сама становится миротворчеством. Язык водворяется на место демиурга».[6, 183] Для Бродского мир стихотворения, мир языка и есть мир реальный: «Стихотворение, будучи актом сознательным, есть не перифраза реальности и не ее метафора, но реальность как таковая».[13] Или: «Любая реальность стремится к состоянию стихотворения – хотя бы ради экономии».[13] Бродский создает собственный словесный мир, в котором «за сегодняшним днем стоит неподвижно завтра, как сказуемое за подлежащим». Мир реальный и мир языка перемешиваются. И получается уже не понятно, какой мир реальней. Хотя Бродский свой выбор сделал, явно не в пользу окружающей (В России – диктата, в США – одиночества) действительности. В поэтическом мире Бродского существуют свои законы, установленные единственно возможным в нем Богом – Языком: «Если Бог для меня и существует, то это именно Язык».[13] Но вот что странно: читая стихи Иосифа Александровича, мы видим, какие совершенно невероятные словесные па «выделывает» поэт, язык для него не только Бог, но и материал, гибкий и податливый. Иногда создается впечатление, что он нарочно с какой-то даже жестокостью «выжимает» язык, заставляя его вступать в ломаный ритм и ставить в один ряд слова, которые вместе сложно представить. «Накопление невысказанного ведет к неврозу»[21], - пишет Бродский, очевидно подразумевая под этим отрицание тайны личностного, интимного мира. Все может и должно быть высказано. Поэтому Бродский в своем словесном потоке всегда доходит до конца, «дожимая» язык (вспомним, что И.Бродский не чурался даже использованием нецензурной лексики).
В нобелевской лекции Бродский говорит: « Язык и, думается, литература – вещи наиболее древние и неизбежные, чем любая форма общественной организации…».[13] Итак, язык, по Бродскому категория вечная. И сам человек сводится к голосу. Только там, в языке, достижимо бессмертие: «…От всего человека нам остается часть речи».[3, 431] Язык был всегда. А поэт приходит в этот мир, дабы стать орудием языка, служить ему и в итоге слиться с ним в вечность: «Не язык является средством поэта, а он – средством языка к продолжению своего существования».[13] Сила языка стоит над личностью, и эта сила у Бродского принимает форму религии. Но вот что интересно – Бродский – при всей его чувствительности к различным формам несвободы – соглашается быть слугой языка. Скорее всего, это связано с тем, что для Бродского было невыносимым находится в зависимости от чьей-либо личной воли. Язык же не личность со своими прихотями, а нечто большее, вечное, близкое судьбе, мировой закономерности философии. В свое время одна строка Одена произвела целый переворот в голове Иосифа Бродского: «Время…боготворит язык»[6, 183]. После этого поэт можно сказать прозрел, эта строка навсегда определила его творческую философию: «Если время боготворит язык, это значит, что язык больше или старше, чем время, которое в свою очередь больше и старше пространства…Так что, если время синонимично, нет, даже вбирает в себя божество – боготворит язык, откуда тогда происходит язык? И не является ли тогда язык хранилищем времени? И не являются ли те, кем жив язык, теми, кем живо и время?»[6, 184]. Больше всего Бродского поразило то, что современники прошли мимо этой строчки Одена, она не перевернула их мир, оставила равнодушными. Полностью высказывание Одена выглядит так: «Время, которое нетерпимо к храбрости и невинности и быстро остывает к физической красоте, боготворит язык и прощает всех, кем он жив, прощает трусость, тщеславие, венчает их головы лавром»[6, 184]. Иными словами, время – это судья, который одно осуждает на уничтожение (все традиционно считающееся ценным – храбрость, невинность, физическую красоту), а другое же оправдывает, именно все обычно презираемое, низкое – в частности, трусость и тщеславие. По мнению Яржембовского, в этой мысли Одена нет ничего оригинального, «это просто поэтическая формулировка закона энтропии: время способствует деградации, оно разрушает всякие ценности в этом мире». Примечательно, что Оден ставит язык в один ряд с явлениями, «повышающими энтропию мира»[6, 185]. Выходит, что Оден говорит как раз нечто противоположное тому, что из него вычитал Бродский. Лев Лосев, друг Иосифа Бродского, заметил о его творчестве: «отсутствие формального образования, в частности лингвистического, привело к тому, что Бродский сделал из языка идол». [6, 183] «Гении часто – автодидакты», поэтому до конца им верить нельзя. В противовес Иосифу Бродскому можно взять мнение также гениального литератора В.В.Розанова, который писал: «Литература для меня – как штаны. Обойтись без них я не могу, но и поклоняться им тоже не стану».[6, 183]
