Светскими собраниями могли быть и пиры, о которых речь впереди. Помимо них, были еще и собрания другого рода. Начиная с I в. н.э. привычка к тесному общению развила между людьми разных полов фамильярное отношение, чуждое древнему обществу.
Когда собирались одни мужчины, они рассуждали и спорили; в присутствии дам им приходилось болтать. Сенека дал прекрасное описание этой светской болтовни, затрагивающей все и не исчерпывающей ничего, легко перескакивающей с предмета на предмет. Много говорили о самих себе и о других. Привычка жить в постоянном соприкосновении друг с другом развивала вкус к самонаблюдению, желание изучать характеры людей и их страсти. В Риме — огромном городе, где ежедневно шла ожесточенная борьба за власть и богатство, у светских моралистов не было недостатка в предметах обсуждения и изучения. Они рассказывали пикантные анекдоты об известных личностях и являлись вечером сообщить их своим друзьям. Разговаривали также о литературе: римский большой свет любил литературу; каждый был, как правило, оратором по обязанности, поэтом для развлечения. Стала процветать особая салонная поэзия, произведения которой не дошли до наших дней. В них воспевались игра в кости и шахматы, рыбная ловля и плаванье, танцы и музыка, искусство заказать хороший обед и достойно принять гостей.
Когда темы злословия и литературы надоедали, переходили к политике. В свете развилась наклонность к ироническому отношению: умение приятно высмеять своего ближнего считалось весьма ценным качеством и, очевидно, это достоинство было самой высокой пробы, когда таким ближним оказывался сам император. Разумеется, это была опасная игра, и насмешки такого рода могли обойтись очень дорого. Но опасность далеко не всегда заставляла отказаться от шутки, особенно когда ее автор считал, что она остроумна и вызовет всеобщее одобрение. Сенека Старший писал: «Я не могу жалеть об этих людях, которые скорее готовы потерять голову, чем потерять удачную остроту».
Особой любовью пользовались слухи, которые без риска нельзя было ни повторять, ни слушать. В Риме была масса охотников до новостей. Они знали все: что говорят в войсках, что думают в провинциях, кто подсыпал яд умершему. И никогда злые языки не усердствовали так, как с тех пор, когда людям запретили говорить.
Рабочий день римлянина
Как я уже говорила выше, утро римского аристократа начиналось с приема множества посетителей, представлявших собой весьма странную и пеструю смесь. Это были клиенты, другие богачи, ученые, просящие денег, философы, пытавшиеся получить приглашения на обед, всадники, сенаторы; одним словом, собиралось немало людей, которых привлекала надежда на какую-нибудь милость со стороны вельможи.
У двери стоял привратник, вооруженный тростниковой палкой. Его милости можно было купить. Номенклатор, функция которого состояла в вызывании принятых посетителей, составлял целые списки имен, хотя на эту должность назначались люди с прекрасной памятью. Приемы у высших сановников были очень похожи на приемы при императорском дворе.
Утренние посещения были не просто актом вежливости. К этому часу приурочивались всевозможные торжественные случаи: облачение юноши в мужскую тогу, обручение, свадьба, вступление магистратов в должность. Напротив, похороны происходили в самые поздние часы.
В силу вышесказанного всякий римлянин, у которого были более или менее обширные связи и знакомства, терял массу времени. Плиний Младший отмечал: «Странно видеть, как в Риме проходит время. Если взять каждый день в отдельности, то он окажется заполненным разными делами; если же их собрать все вместе, то удивишься, до чего они пусты. Спроси кого-нибудь: что ты делал сегодня? И он тебе ответит: я был у такого-то на облачении в мужскую тогу, или на обручении, или на свадьбе; этот просил меня сопровождать его в суд, другой звал на совещание. Каждое из этих занятий в тот самый день, когда их делаешь, кажется необходимым; но в итоге, когда подумаешь, что они отняли у тебя все время, то они оказываются бесполезными. Особенно ясно осознаешь их ничтожество, когда покидаешь Рим».
Столица была настоящим центром суетливого безделья, которое процветало в ней больше, чем в каком-либо ином городе. Число людей, проводивших всю свою жизнь в обмене пустыми знаками вежливости, было необычайно велико уже в начале эпохи Империи. Они составляли особый класс, называвшийся арделионами. Сенека сравнивал их с муравьями, без плана и цели бегающими по всему дереву от корней до вершины и от вершины до корней. Если, остановив такого человека, спросить его, куда он идет и каковы его намерения, он ответит : «Не знаю».
Известный врач при дворе императора Коммода (II в. н.э.) Гален так описывал день римлянина: «Ранним утром каждый делает визиты. Потом многие идут на форум послушать судебные прения; еще большая толпа направляется полюбоваться бегом колесниц и пантомимами. Многие проводят время в банях за игрой в кости, за пьянством или среди других удовольствий, пока не очутятся вечером на пиру, где развлекаются не музыкой и не серьезными удовольствиями, а предаются оргиям и разврату, засиживаясь часто до следующего дня».
Головные уборы и обувь
Обычно римляне выходили на улицу с непокрытой головой или же приподнимали тогу на голову.
Но у них существовали и шапки, которые носились не только простолюдинами, но и людьми высшего общества. Вместо шапки использовался также капюшон, который крепился к тоге либо набрасывался прямо на плечи.
Женщины не носили шляп; чтобы прикрыть голову, они поднимали паллу. Наилучшим прикрытием им служило покрывало, укрепленное на голове и ниспадавшее складками на затылок и спину. Митра представляла собой кусок материи, покрывавшей голову в виде чепчика. Обычно она доходила только до половины головы и оставляла открытыми спереди грациозно уложенные волосы. Кроме того, римлянки использовали и головные сетки.
Обувь была разных видов.
Кальцеус — высокая и закрытая обувь, вроде нынешних ботинок. Вместе с тогой она составляла национальный костюм гражданина, который он надевал, направляясь в город. Показаться в обществе обутым в какую-либо иную обувь считалось неприличным. Кальцеус носили и женщины.
Форма, высота и цвет этого вида обуви изменялись сообразно общественному статусу человека. Кальцеус сенаторов был очень высокой обувью, доходившей до половины ноги. Она изготавливалась из черной мягкой кожи. Сенаторский ботинок имел четыре ремешка. Люди, принадлежавшие к старинной знати, на подъеме башмака прикрепляли полумесяц («luna» на латыни) из слоновой кости, который служил для завязывания.
Кальцеус муллеус имел пурпурный цвет, который, как известно, с древнейших времен был отличительным признаком высшего чиновничества. От латинского «mulleus» происходит название «mule» — так ныне называется папская обувь.
Кальцеус мулебрис — закрытая обувь из тонкой кожи самых разнообразных цветов: красных, светло-желтых, а чаще всего белого.
Солея и крепида — сандалии, т.е. подошвы из толстой кожи, иногда с небольшим возвышением сзади для защиты пятки. Ремни солеи покрывали только ступню, а ремни крепиды поднимались выше лодыжки.
Перо представляла собой грубую кожаную обувь и употреблялась в основном крестьянами.
Воины носили каличи, состоявшие из толстой подошвы, густо утыканной острыми гвоздями. К подошве пришивался кусок кожи, вырезанный полосами, который образовывал подобие сетки вокруг пятки и ступни; пальцы же оставались открытыми.
Цвета в одежде
Смысловое содержание цвета в мужской одежде подчинялось той же закономерности: яркая одежда означала афиширование богатства и, следовательно, нарушение исконно римского канона скромности, приличия, уважения к нормам.
Это чувство наиболее ясно выражал алый цвет — и очень дорогой, и намекавший на магистратский, сенаторский или всаднический пурпур. Почти все отрицательные герои древнеримских писателей Ювенала, Петрония, Марциала — наиболее наглые, отвратительные или смешные — ходят в пурпуре и в одежде различных оттенков алого цвета.
Носителями определенного негативного смысла в мужской одежде являлись зеленый и особенно оранжевый цвета. Зеленый был «женским» цветом, и его использование в мужской одежде было признаком женственности, изнеженности, намеком на склонность к тому, что сейчас называется гомосексуализмом. Существовало выражение «galbini mores» — «зеленоватые (т.е. извращенные) нравы». Такой же смысл нес в себе и оранжевый цвет — это был цвет брачного покрывала невесты, и ношение его мужчинами выглядело как издевка над чистотой и мудростью народных обычаев.
Рубаха и туника
Рубаха, или туника с рукавами, имела сложную судьбу. В Риме она появилась во II в. до н.э., но права гражданства обрела только во II—III вв. н.э.
Это было обусловлено уже отмечавшейся неприязнью римлян к скроенной одежде: к крою, всегда содержавшему, в глазах римлян, в себе что-то варварское, в виде рукавов добавлялась забота о тепле и удобстве, воспринимавшаяся в Риме как изнеженность и развращенность.
Туника в сочетании с тогой, стола в сочетании с паллой указывали на принадлежность к гражданской общине и ее традициям, на верность ее нормам. Однако эта принадлежность и эта верность вступали в конфликт с требованиями повседневной жизни. Гражданин имел, таким образом, народный статус, в его внешности были черты искусственности и декоративности.
Кроме того, тога, в принципе, всегда должна была быть белой. Простой же народ, занятый тяжелым физическим трудом, не мог, естественно, носить белую одежду. Поэтому в реальной жизни римская толпа всегда была пестрой и многоцветной. Цвет мог быть двух разновидностей, и римляне серьезно относились к их разграничению. Все оттенки коричнево-желтого и серо-черного были естественным цветом овечьей шерсти и потому воспринимались как признак скромных, трудовых, бережливых, по старинке живущих граждан. Все оттенки красного, фиолетового, зеленого (синий почти не встречается), наоборот, создавались искусственно, с помощью натуральных красителей. Одежда этих цветов указывала на две характеристики человека, носившего ее: на его богатство, причем не в земельной, а в денежной форме, и на его включенность в сферу торгового обмена, который осуществлялся в основном предметами роскоши. В III—I вв. до н.э. оба эти фактора делали подобного римлянина выпавшим из традиций, «новомодным», и противопоставляли его гражданам, воплощавшим столь любезный сердцу римлянина консерватизм.
Существовала также своеобразная этика цвета, обязательная для римских женщин. Сенека писал: «Матронам не следует надевать материи тех цветов, какие носят продажные женщины». «Приличными» считались различные оттенки желто-коричневого и, прежде всего, зеленого цветов, «неприличными» — алый и лиловый. Впрочем, непристойным считался не столько тот или иной цвет, сколько кричащая пестрота, необычность и нескромность сочетания. Пестрота воспринималась как противоположность римскому вкусу, сдержанности и достоинству, как нечто чужеземное и варварское.
