Только святые умеют так
В благоуханном гробу лежать:
Выпростав руки, блаженства в знак,
Славу свою и покой вкушать.
Разве Россия не белый рай
И не веселые наши сны?
Радуйся, ратник, не умирай:
Внуки и правнуки спасены!
Здесь каждое слово выбрано по противоположности к стихотворению
“Посох”. Там - “черные пашни”, здесь - “веселые наши сны”. Там чаадаевский
образ России, здесь - славянофильский; и оба даны на уровне предельного
обобщения.
Говоря о прощании Мандельштама с имперской темой, необходимо сказать
об отношении Мандельштама к Петербургу. Петербург и его архитектура
всегда являлись для Мандельштама выражением властной, повелительной
гармонии. 1/
В мандельштамовской системе шифров, обреченный Петербург, именно в своем
качестве имперской столицы, эквивалентен той Иудее, о которой сказано, что
она, распяв Христа, “окаменела”и связывается со святым богоотступническим и
гибнущим Иерусалимом. Цвета, характеризующие базблагодатное иудейство - это
черный и желтый. Так вот именно эти цвета характеризуют петербургский “мир
державный” (цвета российского императорского штандарта).2/
Среди священников левитом молодым
На страже утренней он долго оставался.
Ночь иудейская сгущалася над ним,
И храм разрушенный угрюмо созидался
------------------------------------------------------------------
1/ Мандельштам О.Э. Сочинения. В 2-х т. Т.1. Вступительная статья
С. Аверинцева. М., Худож. лит., 1990, с. 9.
2/ Там же, с 38.
Он говорил: небес тревожна желтизна.
Уж над Евфратом ночь, бегите, иереи!
А старцы думали: не наша в том вина;
Се черно-желтый цвет, се радость Иудеи.
“Погибающий Петербург, конец петербургского периода русской истории, -
комментирует это стихотворение Н.Я. Мандельштам, - вызывает в памяти гибель
Иерусалима. Гибель обоих городов тождественна: современный город погибает
за тот же грех, что и древний...”1/
Уходящий “державный мир” вызывает у поэта сложное и переплетение чувств.
Это и ужас, почти физический. Это и торжественность. Это и жалость.
В одной из глав “Шума времени”, посвященных поре гражданской войны,
возникает сюрреалистический образ “больного орла, жалкого, слепого, с
перебитыми лапами, - орла добровольческой армии”, двуглавой птицы,
копошащейся в углу жилища сердобольного полковника Цыбульского. 2/
Традиция русской литературы требовала ответа на политические события, но
такого ответа который выходил бы за пределы только политического, а потому
был бы противоречивым с любой однолинейно-политической точки зрения. И
впечатления 1917 года побудили поэта прямо-таки заговорить голосом Анри
Шенье, лучшего поэта революционной Франции, поэта-гражданина,
вдохновленного революцией и революцией умерщвленного. Согласно поэтической
вере Мандельштама, очень глубоко чувствующего кровь, - жертва, просто
потому, что она - жертва, достойна пафоса. То, что получилось у
Мандельштама дает понятие о подлинном Шенье больше, чем любой из переводов
французского поэта. 3/
-------------------------------------------------
1/ Мандельштам О.Э. Сочинения. В 2-х т. Т.1. Вступительная статья
С. Аверницева. М., Худож. лит., 1990, с. 39.
2/ Мандельштам О.Э. Сб. Четвертая проза. Шум времени. М.,
СП Интерпринт, 1991, с.73.
3/ Мандельштам О.Э. Сочинения. В 2-х т. Т. 1. Вступительная статья
С. Аверинцева. М., Худож. лит., 1990, с.40.
Среди гражданских бурь и яростных личин,
Тончайшим гневом пламенея,
Ты шел бестрепетно, сбодный гражданин,
Куда вела тебя Психея.
И если для других восторженный народ
Венки свивает золотые -
Благословить тебя в далекий ад сойдет
Стопами легкими Россия.
Самым значительным из откликов Мандельштама на революцию 1917 года
было стихотворение “Сумерки свободы”. Его очень трудно подвести под рубрику
“принятия” или “непринятия” революции в тривиальном смысле, но тема отчания
звучит в нем очень громко:
Прославим, братья, сумерки свободы,
Великий сумеречный год!
В кипящие ночные воды
Опущен грузный лес тенет.
Восходишь ты в глухие годы, -
О, солнце, судия, народ.
Прославим роковое бремя,
Которое в слезах народный вождь берет.
Прославим власти сумрачное бремя,
Ее невыносимый гнет.
В ком сердце есть - тот должен слышать, время,
Как твой корабль ко дну идет.
Мы в легионы боевые
Связали ласточек - и вот
Не видно солнца; вся стихия
Щебечет, движется, живет;
Сквозь сети - сумерки густые -
Не видно солнца, и земля плывет.
Ну что ж, попробуем: огромный, неуклюжий,
Скрипучий поворот руля.
Земля плывет. Мужайтесь, мужи.
Как плугом, океан деля,
Мы будем помнить и в летейской стуже,
Что десяти небес нам стоила земля.
“Мужайтесь, мужи” - эти слова принадлежат не героической натуре, а
человеку хрупкому и впечатлительному, нуждающемуся как ребенок в помощи. И
все-таки они оправданы, и притом дважды: во-первых, уникальной
независимостью его мысли; во-вторых, постепенно созревающей от десятилетия
к десятилетию личной готовностью быть жертвой.
Происходящее в России “огромно”, и оно требует степени мужества,
которая была бы пропорциональна этой огромности. “Идеал совершенной
мужественности подготовлен стилем и практическими требованиями нашей эпохи.
Все стало тяжелее и громаднее, потому и человек должен стать тверже, так
как человек должен быть тверже всего на земле и относиться к ней, как алмаз
к стеклу”, - писал Мандельштам в 1922 г. в брошюре “О природе слова”. 1/
Поэты, укорененные в “старом мире, должны были в первые послеревюционные
годы решить для себя вопрос об эмиграции или отказе от нее. У Мандельштама
тема отказа появляется в 1920 году. И как только она крепнет, она
окрашивается в тона жертвенные, и притом отчетливо христианские. Символом
верности русской беде для Мандельштама становится Исаакиевский собор. После
прощальной глядки на Айя-Софию, символ вселенского православия, и на Сан-
Пьетро, символ вселенского католичества, взятые в единстве, сказано:
Не к вам влечется дух в годины тяжких бед,
Сюда влачится по ступеням
Широкопасмурным несчастья волчий след,
Ему ж вовеки не изменим:
Зане свободен раб, преодолевший страх,
И сохранилось свыше меры
В прохладных житницах в глубоких закромах
Зерно глубокой полной веры.
Начало 20-х годов является для Мандельштама периодом подъема для его
мысли и его поэзии. Но эмоциональный фон подъема, который зву-
------------------------------------------------------
1/ Мандельштам О.Э. Сочинения. В 2-х т. Т. 1. Вступительная
статья С. Аверинцева. М., Худож. лит., 1990, с. 41.
чит в стихотворении “В Петербурге мы сойдемся снова...”, очень естественно
соединяется с чувство обречности и физической болью тягот.1/
В Петербурге мы сойдемся снова,
Словно солнце мы похоронили в нем,
И блаженное, бессмысленное слово
В первый раз произнесем.
В черном бархате советской ночи,
В бархате всемирной пустоты,
Все поют блаженных жен родные очи,
Все цветут бессмертные цветы.
Дикой кошкой горбится столица,
На мосту патруль стоит,
Только злой мотор во мгле промчится
И кукушкой прокричит.
Мне не надо пропуска ночного,
Часовых я не боюсь:
За блаженное, бессмысленное слово
Я в ночи советской помолюсь.
Слышу легкий театральный шорох
И девическое “ах” -
И бессмертных роз огромный ворох
У Киприды на руках.
У костра мы греемся от скуки,
Может быть, века пройдут,
И блаженных жен родные руки
Легкий пепел соберут.
Где-то грядки красные партера,
Пышно взбиты шифоньерки лож,
Заводная кукла офицера -
Не для черных душ и низменных святош...
---------------------------------------------------------------------------
-
1/ Мандельштам О.Э. Сочинения. В 2-х т. Т. 1. Вступительная статья
С. Аверинцева. М., Худож. лит., 1990, с. 42-43.
Что ж, гаси, пожалуй, наши свечи
В черном бархате всемирной пустоты.
Все поют блаженных жен крутые плечи,
А ночного солнца не заметишь ты.
В статье “Слово и культура” Мандельштам пишет о том, что старая
русская культура еще жива и остается собою, но у нее, отрешенной от всех
своих внешних опор и предпосылок, словно открылось новое измерение.
О хрупком веселье русской культуры посреди гибельной стужи русской жизни
