Отечественная трагедия
МИНИСТЕРСТВО ОБЩЕГО И ПРОФЕССИОНАЛЬНОГО ОБРАЗОВАНИЯ
ОРЕНБУРГСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ УНИВЕРСИТЕТ
РЕФЕРАТ
ПО ПРЕДМЕТУ: «МИРОВОЕ ИСКУССТВО»
НА ТЕМУ: «ОТЕЧЕСТВЕННАЯ ТРАГЕДИЯ»
Выполнил: Ермолаев Т.Е.
Оренбург, 2002.
План
1. Зарождение и становление трагедии: Древняя Греция, Новое время.
2. Классическая русская трагедия в творчестве А. П. Сумарокова.
3. Влияние А. С. Пушкина на жанр трагедии.
4. Трагическое в творчестве Лермонтова, Гоголя, Толстого, Чехова, Горького.
5. Советская трагедия. Вампилов, Васильев.
6. Трагедия и российский театр.
Зарождение трагедии
Вопрос о настоящем и будущем трагедийного жанра давно уже никого не
интересует. Разве что культурологов и театроведов, озабоченных
исключительно интерпретацией классических текстов. В некоторой степени -
непосредственно театральных критиков, время от времени задающихся вопросом
о возможности постановки трагедии в современном театре. Да и о чем,
кажется, спорить, ежели общепризнанно: трагедия как форма изжила себя,
уступив место драме и смежным жанрам - трагикомедии и трагифарсу.
В общемировом контексте деградация жанра, название которого
переводится с древнегреческого как "песнь козлов", трагедией, простите за
невольный каламбур, не является. Трагедия - феномен сугубо локальный,
рожденный и развившийся в ареале постэллинистической европейской культуры.
В мусульманской, буддистской, индуистской культурах подобного жанра не было
и нет.
"Песнь козлов" зародилась и достигла расцвета в Древней Греции, новый
пик жанра пришелся на Новое Время... В чем тут закономерность?
Первый и важнейший вопрос, на который до сих пор не существует сколь
либо внятного ответа: почему трагедия возникла именно в Древней Греции? В
ответе на этот вопрос нам мало поможет "дионисическое возбуждение",
блистательно описанное Ницше, но дающее ключ всего лишь к дверям
психологии, или некая "предвечность трагедии", порожденная фатальностью
человеческого существования (как писал Лукач, "когда поднимается занавес,
будущее уже существует с незапамятных времен").
Возможно, причина в том, что древнегреческая мифология - единственная
из культурно оформившихся религий - признавала земной путь человека более
значимым, чем то, что встретит его после смерти. Идеи потустороннего
воздаяния для эллина не существовало, и тень Ахилла, вызванная Одиссеем из
подземного царства, говорит:
Не утешай меня в том, что я мертв, Одиссей благородный!
Я б на земле предпочел батраком за ничтожную плату
У бедняка, мужика безнадельного, вечно работать,
Нежели быть здесь царем мертвецов, простившихся с жизнью.
Беспросветный ужас Аида в глазах древних греков искупался другим
весьма существенным обстоятельством: бессмертные боги, подобно людям, могли
быть низвергнуты в Тартар, а над олимпийцами и героями Эллады были
одинаково властны Мойры - богини судьбы.
Ни в одной другой религии мира вызов богам не рассматривался в
качестве самоценного акта. Лишь у древних греков люди (вместе с титанами)
могли сравняться с олимпийцами. Поражение трагического героя в борьбе с
Роком было призвано показать богам, что их ждет та же участь. Отрицая саму
возможность победы над Судьбой, трагедия утверждала идею ее надбожественной
справедливости. Отсюда берут начало два основных типа трагедии - трагедия
ошибки ("Царь Эдип") и трагедия мести ("Орестейя"). И в зачине, и в финале
действия всегда лежит смерть, но путь к ней проходит через страсти и через
борьбу.
Пожалуй, лучше всего формулу древнегреческой трагедии выразил Тютчев:
Пускай олимпийцы завистливым оком
Глядят на борьбу непреклонных сердец.
Кто, ратуя, пал побежденный лишь роком,
Тот вырвал из рук их победный венец!
Может показаться странным, что в Древнем Риме, воспринявшем религию
эллинов, трагедия не нашла продолжателей, достойных Эсхила, Софокла,
Еврипида. Вспомним Белинского: "Римская литература не представляет ни одной
хорошей трагедии; но зато римская история есть беспрерывная трагедия -
зрелище, достойное народов и человечества, настоящий источник трагического
вдохновения".
Для римлян эллинизм был привнесенной культурой. Греческую мифологию и
эстетику они присвоили, равно как и достижения других народов. В основе
римской модели отношений с действительностью лежал принцип пользы - именно
поэтому исключительного расцвета в Древнем Риме достигает глубоко земная
комедия, а трагедия существует преимущественно в интеллектуалистской,
холодновато-вырожденной форме, как это было у Сенеки.
Когда же утомленная комфортом, пресыщенная империя созрела, чтобы
воспринять идею сверхценности поражения ради торжества высшей
справедливости, было уже слишком поздно. Эпикурействующая римская элита
оказалась неспособна дать адекватный ответ на общественный запрос,
литературная традиция отсутствовала, а массы были эмоционально захвачены
таким трагедийным произведением, как "Благая весть" Христа.
Трагедия в Новое время
В Новое время светская жизнь начала отделяться от христианско-
общинной. В Европе воцарился культ разума, религиозность свели к этике,
идею посмертного воздаяния - девальвировали, а значимость земного
существования, напротив, вновь возросла.
Классическая формула Возрождения - "открытие мира и человека" -
означала, что мир природы и мир культуры равноценны, а плоть, человеческие
желания и чувства естественны и очищены от греховной соблазнительности.
Гуманисты опрокинули христианскую вертикаль - "Рай - Земля -
Преисподняя". Для Гамлета, первого персонажа Нового времени, жизнь после
смерти представляется еще более неопределенной, чем во времена греков.
Человек Разумному все труднее жить с оглядкой на "страну, откуда никогда
никто не возвращался".
В линейной концепции прогресса, ставшей истинной религией новой эпохи,
человек обретал бессмертие в своих деяниях и людской памяти о них. К
примеру, двойное самоубийство Ромео и Джульетты (тягчайший грех в глазах
христианина Средневековья) становится уроком для живущих и заветом для
потомков.
Наступает время Ренессанса, который был и ренессансом трагедии. Пройдя
несколько этапов: титаническая трагедия (Шекспир, Кальдерон),
классицистская (Расин, Корнель), романтическая (Байрон, Гюго) и
позднеромантическая (Ростан), в двадцатом веке трагедия столкнулась с
кризисом самоидентификации.
Последними великими трагиками прошлого века стали американцы. И если
"Любовь под вязами" и "Долгий день переходит в ночь" Юджина О'Нила еще
сохраняют основные признаки жанра и даже несут в себе элемент архаики, то
уже в "Трамвае "Желание" Уильямса и в "Смерти коммивояжера" Артура Миллера
нет уверенности в высшем смысле жертвы, принесенной главными героями.
Трагическая ситуация, порождающая непримиримый конфликт, постепенно
мельчает, а личность, потенциально обладающая героической мощью, загнана в
рамки разнообразных общественных конвенций.
Вершина классической русской трагедии
К началу третьего тысячелетия от Р.Х. культурный проект "Великая
Русская Литература" благополучно финишировал, обретя черты совершенства и
внутренней целостности, свойственной всем завершенным проектам
Великорусская литература отныне - область мифологии и фольклора. К
нашей действительности она имеет примерно такое же отношение, как поэмы
Гомера - к стихам Кавафиса или исландские саги - к пьесам Йона Фоссе.
Иначе говоря, она остается кладезем архетипов и фабул, остается частью
русского языка, но все попытки встроиться в ее тело, стать ее частью в
худшем случае будут отдавать некрофилией, а в лучшем - станут
филологическим экзерсисом, стилизацией под старину в духе Оссиана,
Лонгфелло, Тредиаковского.
Все сказанное имеет прямое отношение к русской трагедии - этот жанр
вобрал в себя все достоинства, недостатки и противоречия, свойственные
проекту "Великая Русская Литература" как таковому
Первыми и последними "настоящими" русскими трагиками были Сумароков,
Княжнин и Озеров. Таких образцово-правильных, пассионарных и одновременно
живых (для своего времени) трагедий не написал после них ни один русский
драматург. Предельность страстей, не знающая компромиссов борьба враждебных
начал, торжество непоколебимых принципов, явленное зрителям в гибели тех,
кто восстает против неба, - все это мы найдем в текстах восемнадцатого
столетия. И здесь же - художественные открытия, намного опередившие свое
время.
Созданный сумароковским гением Димитрий Самозванец воплощает в себе не
только абсолютное зло:
Я враг природы всей, Отечества предатель
И сам Создатель мой - мой ныне неприятель.
За демонстративной кровожадностью Самозванца кроется неизлечимое
русское самоедство, мазохистские комплексы "подпольного человека", честь
открытия которого традиционно отдана Достоевскому:
...И если б было льзя с собою разделиться,
Я стал бы мукою своею веселиться,
Готовый сам себе в мученье сострадать
И на отчаяние отчаян соглядать.
(В скобках заметим, что монументальностью сумароковского слога
восхитились сегодняшние критики, увидевшие постановку "Димитрия Самозванца"
в театре на Перовской. А "крылатые фразы", в частности, словарь
