В дореволюционном Российском уголовном праве постановления о непрямом умысле появились под несомненным влиянием австрийского уложения с изданием Уложения 1845 г., но в весьма неудачной форме.
Различие умысла прямого и преступного безразличия положено в основу постановлений Уголовного уложения. Всякая умышленная вина предполагает сознание учиненного виновным преступного деяния; но затем эта вина разделяется на два вида: первый, соответствующий прямому умыслу, когда виновный желал учинения преступного деяния, и второй, соответствующий умыслу эвентуальному, когда виновный допускал наступление тех последствий, которые обусловливали преступность учиненного им.
По поводу различия в объеме обоих видов умысла объяснительная записка указывает: «Преступные деяния в том техническом значении, которое придано этому понятию первой статьей, могут быть, по их внешней характеристике, подразделены на четыре группы:
1. преступные содеяния, т.е. акты деятельности виновного, воспрещенные сами по себе, безотносительно к вызванным ими результатам;
2. содеяния, преступность коих обусловливается наличностью известного, указанного законом последствия;
3. преступное бездействие, или неисполнение чего-либо требуемого законом, воспрещенное само по себе, безотносительно к вызванным им результатам;
4. бездействие, преступность которого обусловливается наступлением известного, указанного законом, последствия»[3].
Необходимо заметить, что в законодательство тех лет входило понятие альтернативного умысла, когда действующий предполагал возможным наступление одного из нескольких последствий, одинаково желая каждого из них, или умысла специального, когда для полноты субъективной виновности при отдельных преступных деяниях требовалась не только определенность намерения, но и определенность цели. Но первый вид по существу своему не представляет никакого практического значения, а второй, – может быть, исследуем только при анализе отдельных преступных деяний.
Существовало и такое деление умысла, которое основывается на самих условиях сформирования преступной воли, на степени обдуманности и хладнокровия, проявленных виновным, причем некоторые кодексы, в том числе и Уложение о наказаниях 1845 г., придают этому делению значение условия, влияющего на ответственность при всех вообще преступных деяниях.
Самая характеристика этих видов делается по психическому состоянию лица в момент действия или в момент сформирования умысла.
В первом случае различаются исполнение преступного действия в спокойном состоянии, когда действующий взвешивает каждый свой шаг, и исполнение аффектированное, часто лишенное надлежащей связи и последовательности.
Во втором случае различают три оттенка. Во-первых, умысел, сформированный в состоянии аффекта, хотя и не достигшего такой силы, при которой он уничтожает вменяемость. Действующий сознательно человек направляет свою деятельность к цели, хотя благодаря ненормальным условиям возникновения преступного намерения задуманное рисуется неясно, поставленная цель, ее отношение к интересам действующего, к требованиям права отличается неверностью, преувеличением. Такое направление воли называется умыслом аффектированным – impetus, и при установлении ответственности за него обращают внимание на самую причину аффекта, на степень извиняемости раздражения: в особенности выделяются те случаи, когда причиной аффекта были действия самого пострадавшего. Во-вторых, те случаи, когда преступная воля, хотя и складывается в совершенно спокойном, хладнокровном состоянии духа, но приводится в исполнение немедленно по возникновении, так что действующий не имеет достаточно времени для обсуждения задуманного; этот вид умысла называется внезапным, но хладнокровным – dolus repentinus. Наконец, в-третьих, те случаи, когда виновный заранее обдумал все существенные моменты предпринимаемого им действия, сделал тщательную оценку плана – умысел обдуманный, предумышление.
Уложение о наказаниях 1845 г. (ст. 4) различало в умысле две степени:
1. когда деяние учинено вследствие не внезапного, а заранее обдуманного намерения или умысла, и
2. когда оное учинено, хотя и с намерением, но по внезапному побуждению, без предумышления[4].
Обдуманность относилась к составлению умысла, а не к действию; поэтому выполнение деяния в аффекте, происходящем от опьянения или возникшем в силу оказанного жертвой сопротивления, не устраняло возможности признать деяние учиненным предумышленно, и, наоборот, полное хладнокровие, расчет в момент действия, не предлагали еще обдуманности умысла.
Конечно, большая обдуманность, всестороннее обсуждение плана, указывая на большую энергию воли, на большую её опасность, могут сделать предумышление обстоятельством, усиливающим вину, но, по мнению Таганцева, признание обдуманного умысла всегда и, безусловно, более тяжкой формой виновности может привести к несправедливости. Действовавшее уголовное уложение вовсе не упоминает об этих видах умысла в Общей части, предоставляя, таким образом, суду право принять во внимание обдуманность действий или аффектированное состояние виновного только при выборе меры наказания, если об этом не будет особых постановлений. Теоретические разработки юристов дореволюционной России были на достаточно высоком уровне, но, к сожалению, должным образом не нашли своего законодательного закрепления.
1.2. Умышленная форма вины в Советской России.
В Руководящих началах по уголовному праву РСФСР 1919 г. в качестве «необходимого обобщения» обязали при определении наказания в каждом отдельном случае различать, совершено ли преступление лицом в сознании причинённого вреда или по невежеству и несознательности.
В ряде случаев уголовное законодательство первых лет революции общим образом упоминало об умышленности тех или иных действий. Определяя покушение, Руководящие начала по уголовному праву 1919 г. говорили о том, «совершивший выполнил все, что считал необходимым для приведения своего умысла в исполнение...». Следует, однако, заметить, что не только ни в одном из этих случаев не делалось попытки раскрыть содержание умысла, но и сама терминология не отличалась чёткостью. Более того, иной раз законодатель придавал необходимости предотвращения серьёзного вреда настолько важное значение, что считал целесообразным в значительной мере или полностью уровнять случаи умышленного и неосторожного причинения. При этих условиях трудно сказать, что именно законодатель понимал в то время под умыслом, каким образом он отграничивал его от неосторожности и соотносил с целью, мотивом, заведомостью или «намеренностью» соответствующих действий. Положение дополнительно осложнялось тем, что в уголовном законодательстве того периода упоминания о субъективной стороне преступления вообще встречались довольно редко. Всё сказанное, разумеется, не означает, что накопившийся за эти годы в области Особенной части законодательный материал совсем не поддавался обобщению. Напротив, такое обобщение имело место быть. Первое, что обращает на себя внимание, - это политическое, или криминологическое, деление преступлений на группы в зависимости от их направленности против основ нового строя или других интересов, целей или мотивов их совершения. Характерное стремление законодателя связывать деление преступлений по этим признакам с делением на соответствующие категории также самих преступников. При этом далеко не всегда деление преступлений на группы соответствует нынешним, отстоявшимся, «научно обоснованным» представлениям[5].
Предложение об отсутствии прямой связи между определением умысла в УК РСФСР 1922 года и его пониманием в предшествующем законодательстве подтверждается также тем, что предпринимавшиеся в первые годы революции попытки кодифицировать законодательство приводили не к тому решению, которое давала ст. 11. Составители этого проекта положили в основу этого проекта «общие принципы, определяющие собой идеологию и практику законодательства, проведённого в жизнь революцией». Одним из выражений этого должно было быть, по их мнению, то, что «оттенки умышленности, неосторожности утрачивают значение факторов, направляющих наказание по заранее определённой линии; сохраняя некоторое значение признаков, свидетельствующих о характере личности, они перевешиваются анализом свойств преступного состояния деятеля, мотивами правонарушения и мотивами избранных средств»[6].
На какой же основе возникло всё же общее определение умысла в ст. 11 УК РСФСР 1922 года?
Представляется, что этой основой была ст. 48 Уголовного уложения 1903 года, которая почитала преступное деяние умышленным «не только, когда виновный желал его учинения, но также, когда он сознательно допускал наступление последствия, обуславливающего преступность сего деяния». Ссылка на Уложение 1903 года, которую А. Эстрин привёл «для параллели» при анализе ст. 11 УК РСФСР 1922 года, не была случайной. Наряду с этим наличие сходства между двумя определениями очевидно. Оба они делят умысел на два вида. Оба они не связывают с этим делением какого-либо различия в квалификации или наказуемости преступлений, а скорее проводят таким путём внешние границы этого понятия (по формуле: «умысел – это не только…, но и...»). Деление умысла на виды проводится в УК РСФСР, как и в ст. 48 Уложения, с помощью терминов «желание» и «сознательное допущение», которые не встречались в советском уголовном законодательстве до 1922 года. Обращает на себя внимание преимущественно психологический характер обоих определений, который в ст. 11 УК РСФСР выражен даже сильнее, ибо в ней нет указания на «преступность деяния».
Таким образом, при подготовке первого советского уголовного кодекса задача заключалась не в том, чтобы «отмахиваться» от технико-юридических достижений Уложения, а в том, чтобы использовать их, когда это было целесообразно, уточняя используемые формулировки, таким, образом, чтобы, они соответствовали особенностям советского законодательства того периода.
