этом переломилась, тут представилось иное изучение - изучение мира
несчастного с одной стороны, грязного - с другой".
Герцен и проблемы становления науки в России
И все же только ли обстоятельства и условия жизни помешали Герцену стать
ученым? Конечно, атмосфера николаевской России 30 - 40-х гг. была не
слишком благоприятной для научных исследований. Тем не менее все
возрастающее количество людей начинало заниматься наукой, причем некоторые
из них делали это на мировом уровне. Достаточно вспомнить имена
Лобачевского, Остроградского, Струве, Пирогова, Ленца, Зинина и других
выдающихся ученых. В то же время и правительство начинало осознавать
государственную важность науки и иногда выделяло средства на ее развитие не
скупясь. Так, на строительство престижной, тогда самой передовой в мире
Пулковской обсерватории была в 30-е гг. выделена колоссальная сумма 1,5
млн. рублей серебром.
В первой трети XIX в. к Московскому университету прибавились университеты в
Дерпте (Тарту), Вильно, Казани, Харькове, Петербурге и Киеве. Безусловно,
такого количества университетов было совершенно недостаточно для гигантской
Российской империи,
однако развитие вузовской системы во многом тормозилось острейшей нехваткой
квалифицированных преподавателей. Зачастую в созданных наспех университетах
многие кафедры подолгу пустовали или влачили жалкое существование, а
преподаватели задыхались от непосильной нагрузки, что, естественно, пагубно
сказывалось на качестве подготовки студентов.
В своей деятельности российское правительство могло опереться лишь на армию
полуграмотных чиновников. Поэтому не приходится удивляться тому, что
жизненно важные для страны реформы запаздывали, а когда все-таки
начинались, то проводились поспешно, путем простого копирования западных
институтов. В результате, как резонно считал В. О. Ключевский, действия
реформаторов лишь истощали народные силы и вызывали устойчивое отвращение
ко всем попыткам казенного просвещения. Однако, разочаровываясь в
способности правительства "обустроить Россию" и не желая сотрудничать с
бездарным и деспотическим режимом, люди типа Герцена лишь увеличивали
дефицит цивилизованности в государстве и тем самым уменьшали возможность
прогрессивных изменений. Так возникал порочный круг, в существовании
которого было заинтересовано только российское чиновничество.
Конечно, представить себе Герцена или Огарева, добровольно пошедшими на
службу в николаевскую администрацию, трудно. Однако в области развития
науки и университетского образования они могли бы сотрудничать с
правительством, не слишком поступаясь принципами. Более того, именно в этой
области российское дворянство первой половины XIX в., во всяком случае его
просвещенная часть, могло, на мой взгляд, сыграть выдающуюся роль. Обладая
политическим весом, материальными средствами, досугом, правом свободных
поездок за границу, будучи самой образованной частью общества, оно
располагало возможностями не только существенно ускорить становление
отечественной науки, но и, заняв в ней ведущее положение, взять реванш за
свое оттеснение чиновничеством, резко усилившееся после разгрома
декабристов.
Безусловно, создание национальной науки - чудовищно сложная задача. Но ведь
создало же российское дворянство великую литературу, что вряд ли было легче
(организация издательского дела, преодоление цензурных препятствий,
усвоение принадлежавших иной культуре художественных форм и т. д.), чем,
например, развитие университетов. Тем не менее становление в России
литературы, по сути, на добровольных началах, шло намного успешнее, чем
поддерживаемой государством науки.
Говоря о возможной роли Герцена в "сайентизации" России, важно подчеркнуть
и то, что западники, к которым он принадлежал, безоговорочно выступали за
распространение в стране науки, видя в ней, в стиле европейских социальных
идей, мощнейшее средство материального и духовного преобразования общества.
Но почему же тогда Герцен и другие радикально настроенные интеллигенты сами
не занимались научными исследованиями, не преподавали в университетах, а
предпочитали превращаться в "кающихся дворян", социалистов и
революционеров? Почему тот же Герцен, разочаровавшись в Московском
университете, не отправился продолжать свое образование за границу? Хотел
ли он вообще заниматься наукой и, если да, то как и какой? Для ответа на
эти вопросы мы должны обратиться к анализу его философских воззрений. В
конце концов именно они стали фактически главной причиной обиды на
Перевощикова, разочарования в науке и ухода из нее.
Упоминаемые Перевощиковым статьи - это философско-публицистическая работа
Герцена "Дилетантизм в науке", которая в 1843 г. по частям выходила в
журнале "Отечественные записки". Не исключено также, что Перевощиков мог
быть знаком, хотя бы понаслышке, с первыми статьями "Писем об изучении
природы" - большого историко-философского и историко-научного труда, над
которым Герцен работал в 1844 - 1845 гг. и в феврале 1845 г. начал
публиковать в этом же журнале. С "Отечественными записками" с 1840 г.
активно сотрудничал и Перевощиков, напечатав в них ряд весьма интересных
популярных статей об астрономии, ее истории и методологии. Таким образом, в
этот период Герцен и его учитель, на первый взгляд, занимались одним и тем
же делом - популяризацией и пропагандой науки в России. Что же в таком
случае вновь вызвало раздражение Перевощикова?
"Дилетантизм в науке" А. И. Герцена
Работа Герцена "Дилетантизм в науке" - сочинение во многом уникальное,
являющееся практически первой в России попыткой построить развернутую
философскую концепцию развития науки, определить ее место в обществе и в
духовной жизни человека. Сам Герцен характеризовал свою работу как
пропедевтическую, предназначенную прежде всего тем, кто только приступает к
изучению науки. При этом ее главная цель - предохранить начинающих от того
опасного разочарования в науке, которое распространяется в российском
обществе. (Естественно, той его части, с которой контактировал Герцен.) Он
пишет, что, столкнувшись с первыми трудностями и не пойдя дальше
предисловий, отечественные дилетанты все громче стенают теперь о том, что
наука не соответствует высоким чаяниям духа и "вместо хлебов предлагает
камни", что она слишком сложна, неинтересна и, кроме того, пользуется
незнакомыми словами. Но самое главное, поскольку современная наука - всего
лишь "разработка материалов", промежуточная стадия, то нет смысла корпеть
над ней, так как все равно скоро появится новая, более совершенная и более
доступная наука . Понятно, насколько опасными были подобные настроения в
стране, где отсутствовали прочные научные традиции и где еще совсем
недавно, помня о "чистке" Магницким Казанского университета, даже
скептически настроенные профессора вставляли в свои лекции и учебники
цитаты из Библии, всячески подчеркивая согласие науки и религии. Поэтому
неудивительно, что Герцен, не жалея сарказма и возмущения, пишет, что этим
романтикам и лжедрузьям науки нужна фактически не сама наука, а их
собственные туманные представления о ней, возможность непринужденно
пофилософствовать о различных проблемах, не утруждая себя необходимостью
проверить собственные суждения опытом или вычислениями. Причем особенно
беззащитной перед такими "любителями" науки оказывается философия, где чаще
всего берутся судить о любых вещах, не удосужившись даже поверхностным
знакомством с предметом.
Такое отношение к науке Герцен вполне резонно объяснял тем, что она
досталась России готовой, без мук и труда. Отсюда та дикая смесь пиетета и
снисходительности, мистических надежд и подозрительности, с которой, к
сожалению, и по сей день приходится часто сталкиваться в нашей стране и
которую, как это ни странно, мы обнаруживаем у самого Герцена, когда от
критики дилетантов он переходит к критике современных ученых за чрезмерную
специализацию, формализм, оторванность от жизни и другие "грехи". С какой-
то поразительной непоследовательностью он предъявляет им все те же
обвинения и претензии, за которые только что высмеивал дилетантов. Так, в
главе "Дилетанты и цех ученых" Герцен пишет, что современная наука рвется
из тесных аудиторий и конференц-залов в действительную (?!) жизнь, чему,
однако, препятствует каста ученых, ревниво окружившая науку лесом
схоластики, варварской терминологии и тяжелым, отталкивающим языком.
"Наконец, последняя возможность удержать науку в цехе была основана на
разрабатывании чисто теоретических сторон, не везде доступных профанам".
Герцен пишет, что современные ученые окончательно превратились в
средневековых цеховиков-ремесленников, утративших широкий взгляд на мир и
не разбирающихся ни в чем, кроме своей узкой темы. Конечно, снисходительно
замечает Герцен, от занятий таких ученых может быть и какая-то польза, хотя
бы в накоплении фактов, но тут же пугает читателя возможностью утонуть в
море сведений, кое-как связанных искусственными теориями и классификациями,
о которых ученые "вперед знают, что они не истинны".
Важно подчеркнуть, что, критикуя ученых-цеховиков, Герцен имеет в виду
прежде всего Германию, в науке которой, как он считает, в наибольшей
степени восторжествовали "педантизм, распадение с жизнью, ничтожные
занятия, искусственные построения и неприлагаемые теории, неведение
практики и надменное самодовольство" и т. д.. Но что, собственно, дает
Герцену право судить о состоянии науки в Германии? Разве он учился в ее
