истомленные неурядицами, сгоняемые с земли и тоскующие о мирной жизни. В
контрастно звучащий дуэт двух пастухов врываются реальные события, взятые
поэтом из жизни:
Тщательно вспаханный пар получит солдат нечестивый,
Варвар — эти посевы! Вот куда привело несогласье
Граждан несчастных у нас! Для них мы поля засевали!
Собеседник Мелибея Титир чудом уцелел среди этих опасностей:
Счастлив ты, старец: твоими поля останутся вечно.
Их довольно тебе, хоть голый камень повсюду,
Пастбища ж топь окружила в болоте растущей осокой...
...Счастлив ты, старец! Вкушать средь знакомых потоков
И священных ручьев тенистую будешь прохладу.
И Титир, действительно, чувствует себя счастливым. Для него мир идиллии
остался неразрушенным, и он от лица поэта, как полагают, благодарит
Октавиана за то, что тот сохранил ему этот буколический мир, оставил
счастье наслаждаться пастушеской жизнью.
О, Мелибей! То бог нам этот покой предоставил,
Ибо он будет мне богом всегда, и алтарь его часто
Нежный козленок из наших хлевов напоит своей кровью.
Он моим быкам ходить, как видишь, позволил,
Мне же играть, что хочу, на простой тростниковой свирели
Полагают, что это сам поэт устами пастуха воздает благодарность
«богоподобному юноше» за сохраненное имение и почти обожествляет Октавиана
задолго до официального создания его культа. Этой темы Вергилий касался еще
раньше, в эклоге 5, где в обожествлении Дафниса древние видели
аллегорический рассказ об обожествлении Юлия Цезаря.
В рамках буколического жанра возникают, таким образом, не только намеки
на личные, биографически достоверные события, не только показаны судьбы и
переживания италийского крестьянства, связанные с определенными событиями
политической и социальной жизни, но не менее отчетливо звучит рассказ о тех
потрясениях, которым подвергается буколический мир, с трудом сохраняемый
для немногих, а в образе Мелибея тоска по этому миру и мечта о счастье
контрастно противостоят настроению Титира и едва ли не более убедительны.
Вергилий приходит к мысли, что поэзия — единственное средство сохранить
целостность своего внутреннего мира. Еще раньше Катулл открыл, что
духовность любви неотъемлема от человеческой жизни. Теперь же, в век
Августа, возникает потребность при помощи поэзии осознать и сформулировать
эту духовность. Боги делают искусство пастухов у Вергилия даром небес;
слабый и бессильный перед жестокостями этого мира Меналк (эклога 9) был
неспособен, как и его земляки, противостоять пришельцам, нарушающим закон и
право, отнимающим землю, т. е. основу жизни, у ее исконных владельцев; но
он обретает силу и возвращает себе свое благополучие только благодаря
искусству песен. Наиболее сложны для понимания эклоги 6 и 4.
Начав эклогу 6 с восхваления своего покровителя Вара, поэт лишь намечает
буколическое ее обрамление, а в центре помещает пересказ песни Силена о
происхождении мира и об его истории.
В эскизном перечне мифов наибольшее внимание уделено легендам о
несчастной любви, преступлениях и страданиях. Но в старые легенды
вплетается рассказ об исторически реальной личности — поэте Галле. Этим
приемом Вергилий как бы подчеркивает связь приводимых им мифов с
современной жизнью и глубже осмысливает этот мир, в котором так много горя.
Наконец, в эклоге 4 поэт ставит перед собой задачу воспеть в форме
пророчества о рождении чудесного младенца наступление великих времен и дать
описание грядущего Золотого века.
После примирения Октавиана с Антонием Вергилий надеется на прекращение
войн и возлагает большие надежды на Брундисийский мир. В этой эклоге поэт
выражает чаяния различных слоев италийского общества. В символико-
мифологической форме описывает он чудесную жизнь, которая наступит с
рождением младенца и будет все улучшаться по мере роста ребенка. Сам поэт
готов стать певцом этих событий.
Глянь, как колеблется мир своим весом дугообразным,
Земли, и моря простор, и само глубокое небо,
Глянь, как ликует весь мир, грядущему радуясь веку.
Если б от жизни мне долгой последняя часть хоть осталась,
Если б хватило дыханья твои деянья прославить,
Ни Орфей бы, ни Лин не смогли победить меня в песнях..
До сих пор существуют различные мнения о том, кого имел в виду Вергилий,
воспевая младенца, который принесет благоденствие. Одни считали, что
Вергилий проповедует идеи мессианизма и что в образе ребенка он изобразил
грядущее явление Мессии — искупителя человеческого зла. На этом основании в
поэте ошибочно видели пророка — провозвестника христианства. Существует
также ряд предположений, связывающих концепцию Золотого века у Вергилия с
появлением на свет того или иного реального младенца: ожидавшегося ребенка
Октавиана, сына консула 40-го года Азиния Поллиона, которому посвящена
эклога, или кого-то другого. Но даже если предположить, что Вергилий имел в
виду конкретное дитя, может быть, сына Поллиона, образ этого чудесного
ребенка становится у него гораздо более значительным и сплетается с
символическим представлением о грядущем Золотом веке, который и воспевает
поэт в эклоге 4.
Историческое значение «Буколик» заключается в том, что Вергилий создал в
них утопический и идеальный мир, который он хотел бы видеть свободным от
горя, жизненных тревог и неурядиц, наполняющих реальный мир; он показал
силы, потрясающие и раздирающие этот мир; внес в идиллию субъективные
переживания отдельного человека, с силой и глубиной раскрыл любовную тему.
Впервые в римской литературе заговорил Вергилий об обожествлении правителя
и дал утопическую картину Золотого века.
2. Любовная лирика
Лирические стихотворения Вергилия обладают не свойственной ранее римской
поэзии стройностью, цельной и законченной формой, правильным соотношением
частей, симметрией, единством и упорядоченностью, в которых уже нет
пестроты неотерической поэзии.
В условной форме эклог Вергилия намечается новый круг мыслей и
представлений, которые со временем сломают рамки пастушеской идиллии и
приведут к формированию новых жанров. Но именно у Вергилия острое
субъективное переживание облекается в формы объективных жанров, в частности
в форму эпоса. Так, эпиллий об Орфее и Эвридике («Георгики», книга IV),
хотя и вставлен в этиологический эпиллий об Аристее, содержит трогательный
и волнующий рассказ о несчастной любви и очень поэтичен. Вообще тема
несчастной любви — одна из ведущих у Вергилия. Не менее глубок,
психологичен и исполнен глубокого чувства рассказ о любви Дидоны в IV книге
«Энеиды».
3. «Энеида»
Третья черта биографического облика Вергилия — предсмертное намерение
сжечь «Энеиду», а значит, отношение к результату своих одиннадцатилетних
трудов (по крайней мере, в его незавершенном виде) как к неудаче. Уже
Плиний Старший свидетельствует: «Божественный Август воспретил сжигать
стихи Вергилия, посягнув на святость завещания». «Еще до отъезда из Италии,
— рассказывает Светоний, — Вергилий договаривался с Варием, что если с ним
что-нибудь случится, тот сожжет «Энеиду»; но Варий отказался. Уже находясь
при смерти, Вергилий настойчиво требовал свой книжный ларец, чтобы самому
его сжечь; но когда никто ему не принес ларца, он больше не сделал никаких
особых распоряжений на этот счет». Фаворин объяснял желание Вергилия особой
ролью, которую в практике Вергилия играла шлифовка и доработка
первоначального наброска — иначе говоря, дистанцией между первым и
окончательным вариантами. Галльскому ритору представлялось, что он ясно
видит в «Энеиде» неготовые места , «подпорки», на место которых только
предстояло стать «крепким колоннам». Современные специалисты проявляют в
этом вопросе куда меньше уверенности. О том, что «Энеида» — произведение
неоконченное, нам напоминают лишь оставленные недописанными 58 полустиший
(для нас — желанный случаи заглянуть в творческую лабораторию поэта ), да
еще, может быть, некоторые части III книги и непропорционально растянутая
история рождения и юности Камиллы (XI, 539— 584), заставляющая вспомнить
рассказы о том, как Вергилий проводил дни в жестком сокращении
надиктованных с утра пассажей. В остальном же «наше время, привыкшее к
эскизности, не замечает, что здесь что-либо не вполне готово», и нам очень
трудно подумать о поэме как о черновике, который едва не был уничтожен
наподобие того, как Шопен перед кончиной сжег свои наброски. Однако
мотивировка предсмертной воли Вергилия у Сервия (которому К. Бюхнер
приписывает особенно хорошую осведомленность) та же самая: «К изданию он
«Энеиды» не подготовил, по каковой причине даже распорядился на смертном
одре сжечь ее». Те античные авторы, которые вообще как-то объясняют
распоряжение поэта, толкуют его как проявление крайней требовательности к
себе, стыдливости мастера, не желающего, чтобы потомство видело его
недовершенный труд. Парадоксально, что именно недовершенный труд,
вызывавший у автора такие чувства, стал для веков высшим образцом
классической нормы и правильности. Но слова Фаворина и Сервия — лишь
попытки истолковать поступок Вергилия. Светоний не дает никаких
интерпретаций, и от этой загадочности все становится еще более весомым. Нам
приходится, пожалуй, примириться, во-первых, с тем, что предсмертное
распоряжение Вергилия — факт, который нет возможности отрицать, не вступая
