в противоречие со всей античной традицией; во-вторых, что значения этого
факта мы никогда не узнаем до конца. Ясно одно — одна из самых популярных и
читаемых поэм в истории мировой литературы осталась для поколений и дожила
до наших дней вопреки воле своего создателя.
Классик из классиков, «поэт римлян», первый поэт своего народа,
овладевший предельными возможностями звучного латинского слова, достигший
совершенного равновесия нежности и силы, — это человек, для которого поэзия
— одновременно каторжный труд и запретный плод: в начале жизненного пути
творчество осознается как соблазн, в конце жизненного пути — как неудача.
Образ, во всяком случае, не тривиален. Такой мастер не нашел в мастерстве
удовлетворения, он искал чего-то иного, стремился, как это рисует юношеская
эпиграмма, уйти от прекрасного вымысла — к духовной реальности, от
эстетической иллюзии — к познанию и освобождению через познание, сулимому
философией, мечтал philosophiae vacare («всецело отдаться философии»),
искал beatos portus («блаженной пристани»), а перед смертью порывался сжечь
поэму, которая была для читателей неведомым, но уже долгожданным чудом,
«чем-то большим «Илиады», как возвестили ценителям строки Пропорция для
него же самого — итогом всей литературной биографии. Между затрудненностью
творческого акта и намерением уничтожить «Энеиду», между тем и другим и
желанием уйти от поэзии в философию есть очевидная связь, которую, однако,
легче почувствовать, чем сформулировать. Биографический облик Вергилия,
каким его знают античные биографы, выявляет некое общее противоречие и
стоит под знаком этого противоречия. В нем заключен вопрос, над которым
стоит задуматься. Все как-то очень непросто.
Так же непросто обстоит дело с отношением к Вергилию читателей. Контрасты
начинаются сразу же и обостряются на протяжении двух тысячелетий, чтобы
стать в последние два века острыми, как никогда. Последнее особенно
примечательно. Современники Еврипида бурно спорили о ценности его поэзии;
памятник этих споров — комедии Аристофана. Но споры эти давным-давно
отшумели. Даже когда в конце прошлого столетия Фридрих Ницше бранил
Еврипида как убийцу мифа и врага Диониса, это был вопрос идеологии, не
вопрос элементарной художественной оценки. Ницше хотел сказать, что дух
поэзии Еврипида несовместим с духом его, Ницше, философии; он не хотел
сказать, что Еврипид — плохой поэт. Место Еврипида в пантеоне истории
мировой культуры никем не оспаривается. Соответственно чувство любви и
восхищения, которое он вызывает у своих поклонников, приобретает, как
правило, спокойные формы. Совсем не то с Вергилием. Когда его бранят, его
бранят в неслыханно резких выражениях, ставя под вопрос, состоялся ли он
как поэт; казалось бы, за две тысячи лет пора решить этот вопрос, но нет —
он не решен до сих пор. Знаменитый немецкий историк древнего Рима Бартольд
Нибур, например, писал в начале прошлого века: «Вергилий — курьезный
пример, до чего человек может не понять собственного призвания» (по мнению
Нибура, Вергилию следовало всю жизнь работать в манере Катулла, и тогда из
него выработался бы недурной лирик). Для В. Г. Белинского Вергилий —
«поддельный Гомер римский», «щеголеватый стихотворец, ловкий ритор в
стихах», «Энеида» — «рабское подражание великому образцу», «выглаженное,
обточенное и щегольское риторическое произведение». Слова выбраны так, что
в них звучит нескрываемая личная антипатия. Приговор крут: рабский
подражатель, стихотворец, корчащий поэта, ловко имитирующий подлинность,
которой у него нет,— о чем еще говорить? Но зато когда Вергилия хвалят, это
не дань почтительного восхищения давно ушедшему из мира живых классику, а
какие-то объяснения в любви. Не только антипатия, но и симпатия к Вергилию
выражает себя как очень личное чувство, в котором признаются прямо-таки с
трепетом. Композитор Эктор Берлиоз, кстати, современник Белинского и отнюдь
не приверженец классицизма, говорил о своей «страсти» к Вергилию,
«влюбленности» в Вергилия (passion virgilienne): «У меня такое чувство,
словно мы с Вергилием знали друг друга и ему известно, как сильно я люблю
его». А уже в нашем столетии немецкий публицист Теодор Геккер (1879—1945),
человек острый, страстный и очень живой, далекий от академического.
эстетства и причастный страстям века (между прочим, оказавшийся за решеткой
сразу же после гитлеровского переворота), обсуждая в обстановке 20-х годов
перспективы обнищания и одичания Запада, подчеркивает, что для томика
Вергилия у него и ему подобных найдется место и в нищенской суме. В час
беды ему приходит на ум не Гомер, не Платон, не Софокл, а только Вергилий.
Амплитуда колебаний превосходит то, к чему мы привыкли в отношении
классики, да еще отделенной от нас такой временной дистанцией. Это не какие-
нибудь нюансы в оценке — речь словно идет о двух разных поэтах, не имеющих
между собой ничего общего. Для одних поэзия Вергилия — если не
мертворожденный плод подражания, то в лучшем случае образец холодного,
искусственного совершенства; для других — предмет страсти или хлеб
насущный, без которого нельзя обойтись как раз тогда, когда можно и должно
обойтись без многого другого. Споры не умолкают, за или против Вергилия
люди готовы стоять чуть не насмерть. Совсем недавний пример: на
международной конференции в Иенском университете, посвященной культуре
времен Августа и состоявшейся в мае 1982 г., специалисты из разных стран
резко разошлись по «наивному», «детскому» вопросу — хороший ли поэт
Вергилий? Неужели двух тысячелетий не хватило, чтобы в этом разобраться?
Два тысячелетия — это, в общем, два тысячелетия споров. Да, Вергилий
никак не мог бы пожаловаться на непризнание при жизни. Стоит ему только
засесть за «Энеиду», и Пропорций уже извещает человечество, что имеет
родиться «что-то большее «Илиады»:
Nescio quid inaius nascitur Iliade.
Контраст между шумной известностью Вергилия и его тихим нравом давал
очень выигрышную тему для анекдотов: «Когда он, приезжая изредка в Рим,
показывался там на улице, и люди начинали ходить за ним по пятам и
показывать на него, он укрывался от них в ближайшем доме». На улице за ним
ходят по пятам, в театре встают ему навстречу, воздавая ему такую же честь,
как самому Августу . Его поэзия сейчас же входит в римскую жизнь,
становится неотъемлемым компонентом культурного быта, культурного обихода.
«Буколики», явившись в свет, имели такой успех, что даже певцы нередко
исполняли их со сцены», — сообщает Светоний. Квинт Цецилий Эпирот,
вольноотпущенник Аттика (корреспондента Цицерона), открывший школу после
самоубийства Корнелия Галла (26 г. до н. э.), уже читал стихи Вергилия с
учениками, положив тем самым почин непрерывной двухтысячелетней традиции
школьного изучения вергилиевских текстов; со времен Эпирота, т. е. со
времен самого Вергилия, римская школа без Вергилия уже непредставима.
Комментировать Вергилия тоже начинают сейчас же, если не при жизни, то
очень скоро после смерти, как показывает пример Гая Юлия Гигина,
вольноотпущенника Августа и приятеля Овидия, имевшего возможность
пользоваться каким-то «семейным» списком произведений Вергилия. Вергилий —
предмет культа: применительно к землякам поэта слово «культ» имеет очень
буквальный смысл, т. е. обозначает отнюдь не чувства поклонников изящного,
а конкретные верования и обряды набожных язычников. «Ветка тополя, по
местному обычаю сразу посаженная на месте рождения ребенка, разрослась так
быстро, что сравнялась с тополями, посаженными намного раньше; это дерево
было названо «деревом Вергилия» и чтилось как священное беременными и
роженицами, благоговейно дававшими перед ним и выполнявшими свои обеты».
Уже в античные времена по Вергилию начинают гадать — практика, державшаяся
на протяжении всего Средневековья и много позднее. Но Вергилия не просто
почитают — его и читают, читают в самых разных слоях населения, как об этом
свидетельствуют надписи, нацарапанные на стенах Помпеи и других городов
Римской империи подчас неграмотной рукой . Поистине «поэт римлян»!
Это одна сторона; а вот и другая. «В хулителях у Вергилия не было
недостатка» — тоже с самого начала. «Хулители Вергилия», obtrectatores
Vergilii — это целая тема античной традиции. Против «Буколик», едва они
появились, были написаны «Антибуколики» Нумитория, против «Энеиды» — «Бич
на «Энеиду» Карвилия Пиктора; Переллий Фавст и Квинт Октавий Авит обвиняли
Вергилия в многочисленных плагиатах, furta, Геренний, как и вышеназванный
Нумиторий — в погрешностях против чистоты и правильности родного языка.
Ситуация полна иронии: тот самый поэт, на текстах которого неисчислимые
поколения школьников обучались всяческой правильности и прежде всего
правильности латинской грамматики и стилистики, первоначально подвергся
резким нареканиям за свои ошибки по части языка и стиля. «Anne Latinum»,
«разве это по-латыни?» — вопрошал Нумиторий. Калигула, по слухам,
намеревался изъять из всех библиотек сочинения и скульптурные портреты
Вергилия, которого «всегда бранил за отсутствие таланта и недостаток
учености». Правда, тот же Калигула однажды, желая придать одной церемонии
торжественность и значительность, не нашел ничего лучше, как процитировать
того же Вергилия. Положим, император был безумцем, но его литературные
вкусы, насколько можно судить по его неглупому отзыву о стиле Сенеки,
представляются достаточно определенными, и если его ненависть избрала из
всех знаменитых поэтов именно Вергилия, это не простое недомыслие. В той же
