нет столичных удобств, почта добирается долго. А дороги такие, что упаси
бог путешествовать по ним в осеннюю распутицу—того и гляди,
утонешь в луже. Или, приехав на день-другой, прогостишь против своей воли
целый месяц, пока не поставит мороз большаки, и не полетят по ним быстрые
санки — с седоками, спешащими в уезд, с битой птицей, с яблоками...
Но не распутица, не скверные дороги задержали Александра Сергеевича
Пушкина в Малинниках осенью 1828 года, в тот первый приезд в Тверскую
губернию, где бывал он прежде только проездом и давно уже собирался пожить
здесь более основательно. Погоды-то как раз в тот год стояли хорошие,
тихие, солнечные, дожди выпадали редко для октября, да и те были короткими.
Но не они только сделали дни, проведенные Пушкиным на берегах Тьмы, такими
радостными, счастливыми, что и потом, много лет спустя, он при случае
говорил: «Хоть малиной не корми, да в Малинники возьми!» Другие
обстоятельства были причиной довольно длительного его пребывания в имении
Осиповой.
Права оказалась Прасковья Александровна: и дня не утерпел Пушкин,
достал тетрадь, взялся за перо.
Среди забот, дел, суеты, журнальных склок, в часы тяжелых раздумий о
своем будущем спасался он тем, что мечтал о предстоящей осени. Лето еще не
перевалило и за половину, а Пушкин уже писал Погодину:
«Простите мне долгое мое молчание, любезный Михайло Петрович; право,
всякий день упрекал я себя в неизвинительной лени, всякий день собирался к
вам писать и все не собрался. По сему самому не присылал вам ничего и в
Московский вестник. Правда, что и посылать было нечего; но дайте
сроку—осень у ворот; я заберусь в деревню и пришлю вам оброк сполна».
Предчувствие не обмануло его и на этот раз...
Оно и сегодня такое же тихое и уютное сельцо Малинники. И ягод а
здешних местах не вывелась. В парке шумят вековые деревья, звенит на
перекатах хлопотливая Тьма, только сильно обмелевшая, но такая же чистая,
прозрачная, прохладная даже в жаркие летние дни. А вот дома вульфовского
нет. Обветшал он настолько, что в 1923 году пришлось его разобрать.
А в те времена, о которых наш рассказ, дом этот, хотя и скромный на
вид, был самым большим строением в Малинниках. Документальные записи
прошлого века позволяют воссоздать его облик: главный усадебный дом,
одноэтажные хоромы с небольшими окнами. Комнаты низкие, потолки с матицами.
Мебель составляли кресла и диваны красного дерева с гнутыми спинками. На
стенах—старые зеркала в рамах красного дерева, портреты многочисленных
Вульфов. В одной из комнат—письменный стол- небольшая библиотека. Этот
кабинет сына Прасковьи Александровны—Алексея Николаевича—и отвели Пушкину.
Малинниковская усадьба напоминала в дни пребывания поэта картинку,
описанную в одной из строф «Евгения Онегина»:
С утра дом Лариных гостями
Весь полон; целыми семьями
Соседи съехались в возках,
В кибитках, бричках и в санях.
В передней толкотня, тревога;
В гостинной встреча новых лиц,
Лай мосек, чмоканье девиц,
Шум, хохот, давка у порога,
Поклоны, шарканье гостей,
Кормилиц крик и плач детей.
Причиной тому был сам Пушкин. Весть о его приезде быстро облетела
округу, и помещики, знакомые, соседи считали долгом побывать в Малинниках,
поглядеть на столичную знаменитость, пригласить в гости.
Сперва это забавляло и развлекало его, потом стало раздражать: их
провинциальная назойливость была утомительна, разговоры однообразны. Однако
следовало соблюдать приличия. Ему приходилось участвовать в
однообразных, обременительных – обильных ужинах, играть в копеечный вист.
Но для себя же решил: в деревне – до декабря.
Жизнь в Малинниках постепенно наладилась, вошла в привычное русло, и
уже никто не мог помешать ему заполнять эти осенние досуги теми делами,
ради которых и убежал он из столицы. Ведь обещпал же Погодину прислать
оброк свой сполна.
В кабинет его с утра никто не входил: домочадцы знали—Пушкин пишет. К
27 октября не только перебелил «Полтаву», но и написал к ней «Посвящение».
Малинниковская его жизнь текла как бы в двух руслах. В
первом—видимом и открытом для праздных взоров—бурно, шумно. В ней были и
веселые застолья, и «вальсы резвые», и «на узкой лестнице замедленные
встречи», и объяснения с «хорошенькими девчонками»...
И казалось, что нет в жизни этого человека ни тревог, ни забот, что одна
только страсть к развлечениям и увлечениям движет им, что забавы,
праздность, охота единственно и привели его в эту деревеньку. Но меж тем
Пушкин напряженно работал над новыми произведениями…
Здесь нашло на него вдохновение. И вызвало к жизни много прекрасных
строк, среди которых были и несколько сцен для «Онегина». Седьмая глава
романа, лежавшая на столе в черновиках, каждый день «прирастала». «Евгений
Онегин» близился к завершению. Предпоследняя песнь была очень важна для
Пушкина. Он посвятил ее родной Москве, взяв в начало целых три эпиграфа о
старой столице—из Дмитриева, Баратынского и Грибоедова. В поэтическую ткань
главы вошло и давно передуманное и пережитое, и недавние впечатления. Так,
должно быть, живо откликнулись они в XXXIV и XXXV строфах, посвященных
дорогам.
Теперь у нас дороги плохи,
Мосты забытые гниют,
На станциях клопы да блохи
Заснуть минуты не дают…
Зато зимы порой холодной
Езда приятна н легка.
Как стих без мысли в песне модной,
Дорога зимняя гладка…
К началу ноября Пушкин написал девятнадцать новых строф. Особенно
доволен был зимними строчками. Теми, что рождались в долгих одиноких
прогулках. Строчки эти дались удивительно легко, будто слышал он их где-то
раньше, а потом только сел и записал:
Вот север, тучи нагоняя,
Дохнул, завыл - и вот сама
Идет волшебница зима.
Долгие часы провел он в Малинниках над тетрадью с черновиками
«0негина». Здесь завершалось одно из главных дел его жизни, любимое его
создание, в котором, словно в волшебном зеркале, отразились и век, и душа
поэта.
«Седьмая глава—решающая, переломная, где поэт ведет следствие и суд над
своими героями. Над тихими поместьями Лариных, Ленского, Онегина промчался
ураган: Ленский убит, Онегин бросился в байроническое путешествие по
России. Разбита, измята и душа Татьяны».
Четвертого ноября 1828 года он дописал последнюю строфу:
Благослови мой долгий труд,
О ты, эпическая муза!
И, верный посох мне вручив,
Не дай блуждать мне вкось и вкривь.
Довольно. С плеч долой обуза!
Я классицизму отдал честь:
Хоть поздно, а вступленье есть.
В это день в доме Осиповых был праздник.
Здесь же, в Малинникам, написана «Чернь» («Поэт и толпа»!). Это
стихотворение можно рассматривать как ответ поэта на попытки царя и
правительства приручить его, сделать послушным орудием для осуществления
своей воли. Ответ резкий, яростный:
Подите прочь – какое дело
Поэту мирному до вас!
В разврате каменейте смело:
Не оживит вас лиры глас!
Одновременно с седьмой главой «Евгения Онегина» он завершил
стихотворение «В прохладе сладостной фонтанов…» Читал его Прасковье
Александровне. Она хвалила и говорила, что Малинники так же добры к нему,
как и Михайловское.
Здесь Пушкину писалось так, как давно уже не писалось. Он «привозил»
новые строки почти с каждой прогулки. В те дни тетрадь его пополнялась то
строфой, то наброском, то короткой записью – на будущее. Так появился в ней
отрывок, который обещал стать, может быть, главным «малинниковским
пейзажем»:
Печальны лес и дол завялый,
Проглянет день — и уж темно,
И, будто путник запоздалый,
Стучится буря к нам в одно.
Увы, строчки эти остались лишь в черновике…
Здесь Пушкин продолжил работу над «Клеопатрой». Стихотворение с таким
названием уже было написано им четыре года назад в Михайловском. И вот
теперь он возвратился к старой теме и не просто дополнил или исправил
прежнее, но написал совершенно самостоятельный вариант,
который потом включил в оставшуюся незавершенной повесть «Египетские ночи».
Он дописал одно из самых сильных и значительных стихотворений —
«Анчар». Первые наброски его были сделаны еще в конце лета, вскоре после
того, как в одном из журналов прочитал он любопытное сообщение врача
голландской Ост-Индской компании о ядовитом дереве, растущем на Яве.
Журнальная заметка заинтересовала, дала толчок игре воображения. Черновики
множились, но потом были отложены. Он вернулся к ним в деревне, где ничто
не мешало ему довести задуманное до конца. «Анчар» давался трудно. Поэту
так много хотелось вложить в это стихотворение, что иные, вчера еще
казавшиеся удачными и точными строки безжалостно зачеркивались, заменялись
новыми. Но и эти вскоре тоже отвергались. В часы работы над «древом яда»
перо его часто прерывало свой стремительный бег и выводило диковинные
рисунки, которые тут же перечеркивались вдруг пришедшими строчками. Наконец
он переписал новое стихотворение набело. Но потом и эта страница стала
