черновиком: «Анчар» отделывался долго, тщательно, буквально в каждом слове.
В пустыне чахлой и скупой,
На почве, зноем раскаленной,
Анчар, как грозный часовой.
Стоит — один во всей вселенной.
Природа жаждущих степей
Его в день гнева породила,
И зелень мертвую ветвей
И корни ядом напоила.
Яд каплет сквозь его кору,
К полудню растопясь от зною,
И застывает ввечеру
Густой прозрачною смолою.
Наконец, Александр Сергеевич завершил намеченное на эту осень… Сельцо
Малинники стало главным «тверским кабинетом» Пушкина, а малинниковская
осень – прологом к осени болдинской.
Старица
Заканчивался ноябрь. Тихая солнечная осень сменилась мягкой снежной
зимой. В Малинниках только и разговоров было, что о скорой поездке в
Старицу, где Осипова с семьей собирались провести рождественские праздники.
Приглашали и Пушкина, но он поехал в Москву, чтобы повидать своих друзей,
по которым скучал все это время. Однако уже в начале января, поэт покинул
столицу и через Тверь поехал в Старицу.
Древний этот городок, обычно тихий, шумел в ту пору балами. Здесь стоял
уланский полк, помещики съезжались со всей округи с дочерьми: где же искать
женихов, как не среди бравых улан!
Не зря хвалили Пушкину Старицу: она была и впрямь хороша — и древностью
корня своего, и событиями историческими, и строениями знатными — церквами,
монастырями...
Предание гласит, что первыми в эти места пришли в 1110 году два инока
из Киево-Печерской лавры — Трифон и Никандр. Здесь, у Волги, поставили
скромную часовню. От них и пошла Старица.
Была она и безвестным городком, поднявшимся с годами на торговом
промысле, коему река способствовала; была и столицей удельного княжества.
При Иване Грозном обзавелась каменными храмами. В Ливонскую войну
находилась здесь царская ставка.
Под сводами Успенского собора упокоился прах первого русского патриарха
Иова, впавшего в немилость во времена Лжедмитрия I и сосланного за
строптивость на свою родину, в Старицу... Много еще всякого видел этот
городок, и поныне чарующий глаз своей редкостной красотой.
Пушкина ждали. Прасковья Александровна сняла для своей семьи целый дом,
где ему отвели комнату. Был здесь и Алексей Вульф, приехавший несколько
недель назад и уже изрядно скучавший в провинции.
Его «Дневники» помогают воскресить атмосферу, в которую окунулся
поэт.
«В крещение приехал к нам в Старицу Пушкин... Он принес в наше общество
немного разнообразия. Его светский блестящий ум очень приятен в обществе,
особенно женском. С ним заключил я оборонительный и наступательный союз
против местных красавиц, отчего его прозвали сестры Мефистофелем, а меня
Фаустом. Но Гретхен (Катенька Вельяшева), несмотря ни на советы
Мефистофеля, ни на волокиту Фауста, осталась холодною: все старания были
напрасны. Мы имели только одно удовольствие бесить Ивана Петровича; образ
мыслей наших оттого он назвал американским».
Пушкин в самом деле не задержался в Старице. Но, прежде чем уехать,
захотел навестить своего старого знакомого Ивана Ермолаевича
Великопольского, имене которого – Чукавино – находилось всего в нескольких
верстах от Старицы. Надо было уладить досадную их размолвку, случившуюся
весной прошлого года…
В январе 1829 года Пушкин приехал в имение к Великопольскому, там его
приняли радушно. Великопольский уговорил гостя переночевать в Чукавине.
Постелили ему на втором этаже, в малой гостиной, окна которой выходили в
парк.
Утром Пушкин вернулся в Старицу, чтобы проститься с Прасковьей
Александровной, которая решила остаться здесь еще на неделю. Она захворала,
а здесь доктора были под рукой. Молодежь собралась в дальнюю дорогу. Пушкин
и Алексей Николаевич Вульф сели в одни сани. Ехали веселые, еще не остывшие
после праздников.
Торжок.
Торжок той поры был знаменит на всю Россию. Возник этот город на
древнем торговом пути «из варяг в греки», откуда и пошло его название.
Потом, когда пришла в упадок водная
система, соединявшая север страны с центром, пошла через Торжок «государева
дорога», связавшая две столицы. Город рос и процветал за счет извоза,
ремесел, торговли. Особенно много было здесь ямщиков. Иные из них держали
постоялые дворы, трактиры, гостиницы для проезжающих.
Самым знаменитым заведением подобного рода слыл трактир Евдокима
Пожарского. Предприимчивый извозчик из местных крестьян, разбогатев,
построил в самом центре Торжка роскошное по тем времнам двухэтажное здание
придорожной гостиницы. Денег он не пожалел, ни на постройку ампирного
особняка, ни на содержание трактира. После смерти Евдокима заведение
перешло дочери его Дарье. Она приумножила славу трактира своим кулинарым
талантом и гостеприимством.
Здесь, у Пожарского, чаще всего и останавливался Пушкин, проезжая из
Петербурга в Москву и обратно. Он отдавал должное искусству предприимчивой
ямщички, о чем можно судить по его «путеводителю».
Есть и другие тому подтверждения. Летом 1833 года поэт остановился в
Торжке, когда ехал по своим делам в Ярополец. Потом, вспоминая эту поездку,
писал жене:
«Забыл я тебе сказать, что в Яропольце (виноват, в Торжке) толстая M-
lle Pojarsky, та самая, которая варит славный квас и жарит славные котлеты,
провожая меня до ворот своего трактира, отвечала мне на мои нежности:
стыдно вам замечать чужие красоты, у вас у самого такая красавица, что я,
встретя ее, ахнула».
Дарья Евдокимовна держала в нижнем этаже своего заведения мелкие
торговые лавки, где можно было купить изделия местных умельцев,
славившихся золотым шитьем, подобного которому не было во всей России.
Искусные руки торжокских мастериц украшали затейливым швом пояса и головные
уборы, скатерти и кафтаны...
Пушкина изделия местных мастериц приводили в восторг. Сколько было в
них затейливой выдумки, сколько умения! Золотая рукотворная сказка—да и
только!
Приезжая в Торжок, Пушкин часто навещал дом, стоявший неподалеку от
трактира Пожарских, на той же Ямской улице, у крутого берега Тверцы.
Деревянный этот особняк, с просторным двором и садом, принадлежал Петру
Оленину, сыну А. Н. Оленина
Здесь всегда радушно встречали дорогого гостя, ставили на стол
диковинный самовар яйцевидной формы, темно-коричневого цвета. Он напоминал
этрусскую вазу. Позолоченный кран самовара был сделан в виде головы орла.
Пушкин, садясь за стол, просил у хозяйки разрешения самому налить в стакан,
чтобы повернуть голову орла.
Славился Торжок не только своими ремеслами, но и «знатными строениями»,
многие из которых были воздвигнуты по проектам выдающегося русского
зодчего, уроженца здешних мест Николая Александровича Львова.
Однако на этот раз Пушкину некогда было любоваться красотами Торжка,
он снова отправился в путь искать вдохновения.
Павловск
Приехали под вечер. Дом Павла Ивановича вскоре наполнился веселым
гомоном. Накрывали на стол, несли из комнат стулья, зажигали свечи. Пахло
духами и пудрой. Степенная Фридерика Ивановна встречала гостей, с каждым
целовалась.
Быстро летели дни в Павловском. Утрами ездили на зайцев. Впрочем,
скорее для прогулки, нежели для охоты. Скакали по заснеженным полям,
доезжали до Бернова и Малинников. Вечерами танцевали, устраивали забавные
игры, дурачились, словно дети. Пушкин прилежно исполнял взятую в Старице
роль Мефистофеля. И только спокойный, флегматичный Павел Иванович сидел
обычно в стороне, взирая с мудрой улыбкой на «игры младости». Александр
Сергеевич в шутку задирал его:
— На Павла Ивановича упади стена, он не подвинется, право, не
подвинется.
— У меня, батенька, стены крепкие,—отвечал добродушный хозяин,—век
простоят—не повалятся, ежели только вы их своими забавами не обрушите.
Но забавам пришел конец, дела звали в Петербург. Надо было «пустить в
печать» новую главу «Евгения Онегина». Пушкин в следующий раз появился в
Павловском только осенью…
Все тот же пестрый парк на берегу Тьмы, тихое, печальное селенье.
Тихо и пусто в знакомом доме. На дворе октябрь. Листья слетают с
деревьев, скользят по прозрачной воде Тьмы. Как не похожа эта осень на
прошлую! Тогда — шумные ужины в Малинниках, в доме Прасковьи
Александровны, азартная охота, нашествие соседей, девицы, военные... Сейчас
— покой и тишина. Долгие раздумья об увиденном за время поездки.
В нем словно что-то переменилось. Ушла былая веселость. Горькие мысли о
будущем все чаще посещали Пушкина.
Вот и сегодня не смог совладать с собой. Исчертил несколько листов.
Рука выводила знакомые профили, диковинные птицы появлялись на бумаге...
Хандра.
Вечером он снова сел за тетрадь, в которой было начатое еще в
Михайловском «Путешествие Онегина».
Поездка в Арзрум, путешествие по России дали новый толчок для работы
над романом. Он решил завершить главу здесь, в Павловском. В десятках
вариантов отыскивал единственно нужные строки, образы, эпитеты.
Вспоминалось прошлое, прозревалось будущее. С каждым днем множились
строфы...
Порой дождливою намедни
Я, завернув на скотный двор…
Тьфу! прозаические бредни,
Фламандской школы пестрый сор!
Таков ли был я, расцветая?
Скажи, фонтан Бахчисарая!
Такие ль мысли мне на ум
Навел твой бесконечный шум,
Когда безмолвно пред тобою
Зарему я воображал
Средь пышных, опустелых зал...
Строфы эти, такие точные, тщательно отделанные, исполненные глубокого
смысла и в то же время такие легкие, изящные, потребовали
напряжения всех душевных сил — в каждом слове, в каждом образе, которые
рождались под пером поэта той осенью в Павловском. Деревенская Россия,
печальная, любимая, вытеснила из его сердца романтические видения юга.
Сельские строфы «Путешествия» были как бы эскизом к эпическому
полотну, поиском стилистического и смыслового ключа.
Мне милы скромные картины
Люблю песчаный косогор
Перед избушкой две рябины
Избушку, сломанный забор —
Продолжая работу, Пушкин решительно убирает случайные штрихи, лишние
эпитеты и уже знакомые определения. Находит точную, выразительную строку —
«На небе серенькие тучки» — и оставляет ее для основного, окончательного
варианта, но позже убирает уменьшительный суффикс в слове «тучки». Затем
отвергает строки, в которых присутствуют люди,— «вдали бегущую крестьянку»
и «стройных прачек у плотины». Появляются в черновике «ручей среди долины»,
«обрушенный забор», «колодец», «долина» и другие реалии, словно списанные с
натуры. Несколько раз возвращается он к строчке «за нивой дымные овины»:
«Солому дымную в овине», «Солому свежую в овине»— и в итоге все отвергает.
Постепенно под его пером начинает проступать необходимый поэту
пейзаж—обобщенный, типический и одновременно трепетно живой, осязаемый,
достоверный, в котором сплавились картины Павловского, Михайловского и еще
десятков печальных селений.
В напечатанных позднее отрывках «Евгения Онегина» «павловские» строфы
остались, не попав, однако, в основной текст романа.
Наступил ноябрь. Пушкин почти закончил «Путешествие Онегина». Пора
собираться в дорогу. Но уезжать не хотелось. Остался бы здесь еще на месяц,
а может, и дольше, разобрал бы не спеша походные свои записки, да и засел
за книгу—в столице не дадут. Решил не уезжать ни через день, ни через
неделю.
Драма из народной жизни, задуманная еще в Михайловском, продвигалась
медленно. Писал ее Пушкин урывками. Ко времени приезда в Павловское успел
закончить только две сцены —«Берег Днепра. Мельница» и «Княжеский терем».
Здесь, в доме Вульфа, едва закончив «Путешествие Онегина», вернулся к
старой рукописи. Перечитал написанное, поправил и на чистой странице вывел
название третьей сцены —«Днепр. Ночь». Поглядел прежние записи, сделанные в
Малинниках год назад. Вспомнились прогулки к омуту на Тьме...
Знакомые, печальные места!
Я узнаю окрестные предметы —
Вот мельница! Она уж развалилась;
Веселый шум колес ее умолкнул;
Стал жернов—видно, умер и старик.
Дочь бедную оплакал он недолго.
Тропинка тут вилась — она заглохла,
Давно-давно сюда никто не ходит;
-Тут садик был с забором — неужели
Разросся он кудрявой этой рощей?
А вот и дуб заветный..,.
Монолог князя писался быстро. Вскоре была завершена и вся сцена встречи
князя с мельником. Казалось, еще несколько дней—и он завершит работу,
растянувшуюся на много лет. Но Пушкин вновь отложил черновики незаконченной
драмы и здесь, в Павловском, более уже к ней не возвращался. Однако именно
эти осенние дни 1829 года стали решающими в судьбе «Русалки»: две новые
сцены придали рукописи те достоинства, которые впоследствии сделали ее
одним из наиболее значительных творений поэта. Словно прочный мост, связала
«берновская трагедия» предшествующую и последующую его драматургию —
«Бориса Годунова» и «Маленькие трагедии», которые будут написаны всего год
спустя после «павловских досугов». В «Русалке» реально ощутимы берновские
впечатления Пушкина, местные легенды и предания, настроение, владевшее им в
ту пору. Оттого так лиричны, так проникновенны многие строки трагедии,
писавшиеся павловской осенью.
Невольно к этим грустным берегам
Меня влечет неведомая сила.
Все здесь напоминает мне былое
И вольной, красной юности моей
Любимую, хоть горестную повесть.
Здесь некогда любовь меня встречала
Свободная, кипящая любовь;
Я счастлив был...
Раменский, наведываясь в Павловское, уговаривал Пушкина, соблазнял
богатствами «карамзинского сундука», но так и уехал один.
Пушкин увлекся прозой, у него появлялись новые задумки, он начинал
писать в черновике новые произведения. Но, не закончив их, вновь «вернулся
к рифме». Созрел план новой поэмы – «Тазит», появились первые сроки,
которые затем складывались в строфы. Однако завершить ее в Павловском он не
успел: надо было возвращаться в Петербург.
Пушкин не без грусти попрощался с Вульфом, пообещав будущую осень
«отдать Павловскому». Тогда еще Пушкин не мог знать, что будущая осень –
счастливая и тревожная- застанет его в окруженном холерными карантинами
Болдине.
Список литературы:
1. А. Пьянков «Под голубыми небесами».
2. Д.Д. Благой «Творческий путь Пушкина».
3. М.А. Цаялковский «Летопись жизни и творчества А.С.Пушкина».
4. В.И. Кулешов «Жизнь и творчество А.С.Пушкина».
