впечатления от жизненного материала оседают на дне души, становясь
внутренним опытом, раскрывающимся в символах и архетипах. Своеобразный
“пейзажизм” понимания изобразительных мотивов останется как некая “память”
надолго, органично вливаясь в первые абстрактные произведения; иконография
“русских сцен” будет использована в дальнейшем; опыты в области ксилографии
позволяли быть современным, оценить искусство фовистов и экспрессионистов.
Кандинский был поражен картиной Матисса “Радость жизни” и рядом других
его произведений. Чуть позже Кандинский прочитал его статью “Заметки о
живописи”, опубликованную в 1908 г. Мысли о композиции как об “искусстве
размещать различные элементы” и о чистом цвете станут ему близки.
Кандинский предельно ясно выскажет свое мнение: “...только
Матисс перешагнул через “случайность форм природы”, или, лучше сказать,
только он сумел местами откинуть совершенно ненужное (негативные моменты) в
этих формах, а иногда — поставить в этом случае, так сказать, свою форму
(элемент позитивный)”. Матиссовские краски будут жить в абстрактных
композициях Кандинского: они экспрессивны, выражают и цвет, и саму “идею”
цвета, “працвет” синего, красного, белого, зеленого. Даже манера наложения
красок на холст порой напоминает приемы французского художника. Благодаря
Клоду Моне, а затем и Матиссу художник стал осознавать, что форма и цвет не
нуждаются в предметной мотивировке. Правда, у Моне и Матисса краски,
имеющие чувственную природу, всегда являлись особым эквивалентом
зрительного образа, но Кандинский почувствовал, что сможет перешагнуть
через это. Каким образом? Только придав краске духовность.
Мюнхен начала столетия, названный Кандинским “островком духовного в
громадном мире”, явился столицей югендштиля. Здесь издавались ведущие
журналы. Здесь работали А. Эндель, теоретик нового искусства, Г. Обрист,
создатель отвлеченных пластических композиций. Художник органично воспринял
идеи Ар нуво, знакомясь преимущественно с ними по публикациям журналов, в
число которых надо включить знаменитые берлинский “Пан” и венский “Вер
сакрум”. Он знал теории орнамента ван де Велде с их “динамографизмом” и
концепцией “чувствующих линий”.
Теософская литература, крайне популярная среди художественной
интеллигенции на рубеже веков, привлекала Кандинского в Мурнау, где он
штудировал ее вместе с хозяйкой и бывшей его ученицей на “Русской вилле” Г.
Мюнтер, обсуждал с Ф. Марком. Это были книга Е. Блаватской “Ключи теософии”
и сочинения антропософов Р. Штейнера и Э. Шере. Имелись на вилле оккультные
и спиритические трактаты. Многие термины — “вибрация”, “созвучие”,
“космические лучи”, “восхождение” и другие — взяты из этих работ.
Теософские мысли воспринимались Кандинским не буквально, но скорее
поэтически-мифологически, образуя весьма своеобразный интеллектуальный фон.
Знакомство с европейским символизмом давало пищу для размышлений.
Кандинский зачитывался романом “Наоборот” Гюисманса и трактатом “О
внутренней красоте” Метерлинка. Из немецких поэтов был оценен Стефан Георге
с его “тайнами природы” и “духовным искусством”. В Париже Кандинский,
возможно, познакомился с бывшими представителями группы “Наби” Серюзье и
Дени, теоретиками нового искусства, сочинения которых он хорошо знал.
Знакомы были художнику выставки, устраиваемые С. Пелладаном, — “Салон Роз
дэ Круа”, где экспонировались Ф. Воллотон, Ф. Ходлер, Я. Тоороп, Ж. Руо.
Определенное “югендштильство”, если под этим понимать комплекс идей рубежа
веков, сохранилось в Кандинском навсегда. Отметим, что Кандинский по
произведениям, а чаще и лично
знал всех значительных художников рубежа веков. Он прекрасно ориентировался
во всей ситуации художественной жизни. Однако, как ни парадоксально, его
чаще можно было встретить в Старой пинакотеке или Лувре перед картинами
Рембрандта, чем на современных выставках. Свое искусство он рассматривал
как развитие великих традиций прошлого.
Сказывалось воздействие идей русского символизма, знакомого Кандинскому
во многом по ежегодным визитам в Москву и Петербург, которые он постоянно
совершал во время “сидения”, как выражались в старину, в Мюнхене. Много
давало чтение журналов “Мир искусства”, “Золотое руно”, “Аполлон”, в
некоторых он печатался и сам. Через своих друзей, особенно через А.
Явленского и М. Веревкину, он узнавал литературные новости из России, часто
бывшие предметом обсуждения в Мурнау.
Символизм и теософия помогли Кандинскому открыть романтическую традицию,
более того, прочно связать себя с ней. Он постиг ее линию от Новалиса и
Тика до Вагнера, “Лоэнгрин” которого явился толчком для размышлений о
сущности искусства. Характерно, что, обратившись к отвлеченным формам,
художник в 1911 г. написал картину “Романтический пейзаж”. Кандинский в
будущем намеревался засесть за сочинение “Романтизм в абстракции”. Он
полагал; “Смысл, содержание искусства — романтика, и мы сами виноваты в
том, что ищем ее в истории, рассматриваем ее только как исторический
феномен”. По его мнению, “романтизм — глубок, красив, его содержание
радостно; это кусок льда, в котором сияет огонь”. Книга Кандинского “О
духовном в искусстве”, изданная в конце 1911 г., легко вписывается между
“Философией искусства” Шеллинга с ее идеей внутреннего созерцания
всепроникающего “звона” и трактатом “Шар цветов” Рунге.
С романтической традицией “совокупного художественного продукта”
(“gesamtkunstwerk”), отредактированной позже в духе поисков синтеза
искусств эпохи модерна, связаны представления художника о синтетичности
искусств, иначе говоря, об их глубокой внутренней связи и
взаимопроникновении. Его знаменитые “Звуки” (1913) — синтез поэтического,
музыкального и живописного (это 38 поэм с 12 цветными и 54 черно-белыми
гравюрами).
Театр в романтической традиции, особенно у Вагнера, представлялся ему
вершиной художественно-синтетической полифонии. Это соответствовало и
эстетике эпохи модерна. В Мюнхене Кандинский вместе с композитором Томасом
Хартманом и танцовщиком Александром Сахаровым сочиняет либретто балета
“Желтый звук”. В Баухаузе осуществляет постановку “Картинок с выставки” М.
Мусоргского, представляющую реализацию концепции “тотального театра”, где
взаимодействуют пантомима, музыка, освещение, краски. Все это составляет
единый художественный язык, то “параллельное повторение”, “внутреннее
созвучие”, которыми он так дорожил.
Кандинский, как все крупные мастера нового времени, был универсален в
своей художественной деятельности. Он занимался не только живописью и
графикой, но и музыкой (с ранних лет), поэзией, теорией искусства. Художник
оформлял интерьеры, делал эскизы росписей по фарфору, проектировал модели
платьев, создавал эскизы аппликаций и мебели, занимался фотографией,
интересовался кинематографом. Во “всемирном здании искусств” будущего ему
видится “потрясение привычных форм”, делений и “перегородок между
отдельными искусствами”, ему хочется мобилизовать усилия музыкантов,
танцовщиков, литераторов.
Все мысли художника направлены к будущему, его активная деятельность
организатора ряда художественных объединений, педагога, творца
предопределена стремлением его приблизить. Свидетель больших социальных
переворотов, он считал, что скоро появятся “новые люди” и “великое Помело
истории сметет сор с внутреннего духа”, “отменит висевшее над нами черное,
удушающее и мертвое небо”.
Поражает необыкновенная организаторская деятельность Кандинского на всех
этапах его жизненного пути. Она видна уже по организации им первого
объединения — “Фаланга” (лето 1901 г.).
Кандинский мечтает создать сообщество творцов, ему видятся кооперативные
формы сотрудничества. Зато название “Фаланга” (так именовалось выставочное
и учебное заведение, где Кандинский преподавал) должно было напомнить о
трудовых коммунах, которые пропагандировал социалист-утопист Шарль Фурье.
Затем последовали создание “Нового художественного общества Мюнхена”,
“Синего всадника”, работа в культурных и научных учреждениях России, в
Баухаузе, создание “Общества Кандинского” и “Синей четверки”. Сам он с
гордостью писал, что “никогда не чуждался общественных дел”,
организаторская и преподавательская деятельность его “радовала”.
При создании объединений он не предъявлял требований эстетического
единства, подключая к общему делу художников разной направленности. У
Кандинского, кроме того, имелась принципиальная установка на
интернационализацию передового искусства. Это вообще было свойственно
богеме рубежа веков, наследующее большие традиции международных связей,
сложившихся в предшествующее время. Кандинский зло и умно издевался над
националистической ограниченностью немцев, не желавших считаться ни с кем,
кроме себя. В 1920 г. он пророчествует: “...скоро не будет границ между
странами”. При этом большое внимание уделяет России: “Русские художники,
принадлежащие русскому народу,— носители космополитической идеи”. Художник
всегда оставался верен своей родине, что не мешало ему ценить другие
культуры и народы. Вилла в Мурнау не случайно называлась “русской”:
интерьеры ее были расписаны народным орнаментом, по углам висели иконы. В
письме 1922 г., только что покинув Россию, Кандинский пишет: “... меня
часто тянет в Москву”. Только в 1928 г.—срок, как мы понимаем, предельный —
он принимает немецкое подданство, осознав, что связи с родиной оборваны.
Занимаясь правом до того как стать художником, Кандинский хотел “открыть
