расстраивая свой и без того испорченный желудок; не пора ли вспомнить о
простой, Грубой, но безусловно здоровой и питательной пище, о старом
Моисеевом десятисловии, а затем дойти и до Нового Завета!..
Героический максимализм целиком проецируется вовне, в достижении внешних
целей; относительно личной жизни, вне героического акта и всего с ним
связанного, он оказывается минимализмом, т. е. просто оставляет ее вне
своего внимания. Отсюда и проистекает непригодность его для выработки
устойчивой, дисциплинированной, работоспособной личности, держащейся на
своих ногах, а не на волне общественной истерики, которая затем сменяется
упадком. Весь тип интеллигенции определяется этим сочетанием минимализма и
максимализма, при котором максимальные притязания могут выставляться при
минимальной подготовке личности как в области науки, так и жизненного
опыта, и самодисциплины, что так рельефно выражается в противоестественной
гегемонии учащейся молодежи, в нашей духовной педократии.
Иначе воспринимается мир христианским подвижничеством. Я не буду много
останавливаться на выяснении того, что является целью мирового и
исторического развития в атеистической и христианской вере: в первой --
счастье последних поколений, торжествующих на костях и крови своих предков,
однако в свою очередь тоже подлежащих неумолимому року смерти (не говоря
уже о возможности стихийных бедствий), во второй -- вера во всеобщее
воскресение, новую землю и новое небо, когда "будет Бог все во всем".
Очевидно, никакой позитивно-атеистический максимализм в своей вере даже
отдаленно не приближается к христианскому учению. Но не эта сторона дела
нас здесь интересует, а то, как преломляется то и другое учение в жизни
личности и ее психологии. И в этом отношении, в полной противоположности
гордыне интеллигентского героизма, христианское подвижничество есть прежде
всего максимализм в личной жизни, в требованиях, предъявляемых к самому
себе; напротив, острота внешнего максимализма здесь совершенно устраняется.
Христианский герой или подвижник (по нашей, конечно, несколько условной
терминологии), не ставя себе задач Провидения и не связывая, стало быть, с
своим, да и чьим бы то ни было индивидуальным усилием судеб истории и
человечества, в своей деятельности, видит прежде всего исполнение своего
долга пред Богом, божьей заповеди, к нему обращенной. Ее он обязан
исполнять с наибольшей полнотой, а равно, проявить возможную энергию и
самоотверженность при отыскании того, что составляет его дело и
обязанность; в известном смысле он также должен стремиться к максимализму
действий, но совершенно в ином смысле. Одно из наиболее обычных
недоразумений относительно смирения (впрочем, выставляемое не только bona,
но и mа-la fide) состоит в том, что христианское смирение, внутренний и
незримый подвиг борьбы с самостью, с своеволием, с самообожением,
истолковывается непременно как внешняя пассивность, как примирение со злом,
как бездействие и даже низкопоклонничество или же как неделание во внешнем
смысле, причем христианское подвижничество смешивается с одною из многих
его форм, хотя и весьма важною, именно -- с монашеством. Но подвижничество,
как внутреннее устроение личности, совместимо со всякой внешней
деятельностью, поскольку она не противоречит его принципам.
Особенно охотно противопоставляют христианское смирение "революционному"
настроению. Не входя в этот вопрос подробно, укажу, что революция, т. е.
известные политические действия, сама по себе еще не предрешает вопроса о
том духе и идеалах, которые ее вдохновляют. Выступление Дмитрия Донского по
благословению преподобного Сергия против татар есть действие революционное
в политическом смысле, как восстание против законного правительства, но в
то же время, думается мне, оно было в душах участников актом христианского
подвижничества, неразрывно связанного с подвигом смирения. И напротив,
новейшая революция, как основанная на атеизме, по духу своему весьма далека
не только от христианского смирения, но и христианства вообще. Подобным же
образом существует огромная духовная разница между пуританской английской
революцией и атеистической французской, как и между Кромвелем и Маратом или
Робеспьером, между Рылеевым и вообще верующими из декабристов и позднейшими
деятелями революции.
Фактически, при наличности соответствующих исторических обстоятельств,
конечно, отдельные деяния, именуемые героическими, вполне совместимы с
психологией христианского подвижничества, -- но они совершаются не во имя
свое, а во имя Божие, не героически, но подвижнически, и даже при внешнем
сходстве с героизмом их религиозная психология все же остается от него
отлична. "Царство небесное берется силою, и употребляющие усилие восхищают
его" (Мф. 11, 2); от каждого требуется "усилие", максимальное напряжение
его сил для осуществления добра, но и такое усилие не дает еще права на
самочувствие героизма, на духовную гордость, ибо оно есть лишь исполнение
долга: "когда исполните все поведенное вам, говорите: мы рабы ничего не
стоющие, потому что сделали то, что должны были сделать" (Лк. 17,10).
Христианское подвижничество есть непрерывный самоконтроль, борьба с
низшими, греховными сторонами своего я, аскеза духа. Если для героизма
характерны вспышки, искание великих деяний, то здесь, напротив, нормой
является ровность течения, "мерность", выдержка, неослабная самодисциплина,
терпение и выносливость, -- качества, как раз отсутствующие у
интеллигенции. Верное исполнение своего долга, несение каждым своего
креста, отвергнувшись себя (т. е. не во внешнем только смысле, но и еще
более во внутреннем), с предоставлением всего остального Промыслу, -- вот
черты истинного подвижничества. В монастырском обиходе есть прекрасное
выражение для этой религиозно-практической идеи: послушание. Так называется
всякое занятие, назначаемое иноку, все равно, будет ли это ученый труд или
самая грубая физическая работа, раз оно исполняется во имя религиозного
долга. Это понятие может быть распространено и за пределы монастыря и
применено ко всякой работе, какова бы она ни была. Врач и инженер,
профессор и политический деятель, фабрикант и его рабочий одинаково при
исполнении своих обязанностей могут руководствоваться не своим личным
интересом, духовным или материальным -- все равно, но совестью, велениями
долга, нести послушание. Эта дисциплина послушания, "светский аскетизм" (по
немецкому выражению: "imnerweltliche Askese"), имела огромное влияние для
выработки личности и в Западной Европе в разных областях труда, и эта
выработка чувствуется до сих пор.
Оборотной стороной интеллигентского максимализма является историческая
нетерпеливость, недостаток исторической трезвости, стремление вызвать
социальное чудо, практическое отрицание теоретически исповедуемого
эволюционизма. Напротив, дисциплина в послушаниях должна содействовать
выработке исторической трезвости, самообладания, выдержки; она учит нести
историческое тягло, ярем исторического послушания; она воспитывает чувство
связи с прошлым и признательность этому прошлому, которое так легко теперь
забывают ради будущего, восстановляет нравственную связь детей с отцами.
Напротив, гуманистический прогресс есть презрение к отцам, отвращение к
своему прошлому и его полное осуждение, историческая и нередко даже просто
личная неблагодарность, узаконение духовной распри отцов и детей. Герой
творит историю по своему плану, он как бы начинает из себя историю,
рассматривая существующее как материал или пассивный объект для
воздействия. Разрыв исторической связи в чувстве и воле становится при этом
неизбежен.
Проведенная параллель позволяет сделать общее заключение об отношении
интеллигентского героизма и христианского подвижничества. При некотором
внешнем сходстве между ними не существует никакого внутреннего сродства,
никакого хотя бы подпочвенного соприкосновения. Задача героизма - внешнее
спасение человечества (точнее, будущей части его) своими силами, по своему
плану, "во имя свое", герой -- тот, кто в наибольшей степени осуществляет
свою идею, хотя бы ломая ради нее жизнь, это - человекобог. Задача
христианского подвижничества -- превратить свою жизнь в незримое
самоотречение, послушание, исполнять свой труд со всем напряжением,
самодисциплиной, самообладанием, но видеть и в ней и в себе самом лишь
орудие Промысла. Христианский святой -- тот, кто и наибольшей мере свою
личную волю и всю свою эмпирическую) личность непрерывным и неослабным
подвигом преобразовал до возможно полного проникновения волею Божией. Образ
полноты этого проникновения -- Богочеловек, пришедший, "творить не свою
волю, но пославшего Его Отца", и "грядущий во имя Господне". Различие между
христианством (по крайней мере в этическом его учении) и интеллигентским
героизмом, исторически заимствовавшим у христианства некоторые из самых
основных своих дoгмaтов -- и преждe вcегo идею о равноценности людей, об
абсолютном достоинстве человеческой личности, о равенстве и братстве,
теперь вообще склонны скорее преуменьшать, нежели преувеличивать. Этому
содействовало, прежде всего, интеллигентское непонимание всей
действительной пропасти между атеизмом и христианством, благодаря чему не
раз "исправляли" с обычной самоуверенностью образ Христа, освобождая Его от
"церковных искажений", изображая Его социал-демократом или социалистом-
революционером. Пример этому подал еще отец русской интеллигенции
Белинский. Эта безвкусная и для религиозного чувства невыносимая операция
Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9
