производилась не раз. Впрочем, сама интеллигенция этим сближением как
таковым нисколько и не интересуется, прибегая к нему преимущественно в
политических целях или же ради удобства "агитации".
Гораздо тоньше и соблазнительнее другая, не менее кощунственная ложь,
которая в разных формах стала повторяться особенно часто последнее время,
именно то утверждение, что интеллигентский максимализм и революционность,
духовной основой которых является, как мы видели, атеизм, в сущности
отличается от христианства только религиозной неосознанностью. Достаточно
будто бы имя Маркса или Михайловского заменить именем Христа, а "Капитал"
Евангелием или, еще лучше, Апокалипсисом (по удобству его цитирования), или
можно даже ничего не менять, а нужно лишь еще усилить революционность
интеллигенции и продолжить интеллигентскую революцию, и тогда из нее
родится новое религиозное сознание (как будто уже не было в истории примера
достаточно продолженной интеллигентской революции, с обнаружением всех ее
духовных потенций, именно -- великой французской революции). Если до
революции еще легко было смешивать страдающего и преследуемого
интеллигента, несущего на плечах героическую борьбу с бюрократическим
абсолютизмом, с христианским мучеником, то после духовного самообнажения
интеллигенции во время революции это стало гораздо труднее.
В настоящее время можно также наблюдать особенно характерную для нашей
эпохи интеллигентскую подделку под христианство, усвоение христианских слов
и идей при сохранении всего духовного облика интеллигентского героизма.
Каждый из нас, христианин из интеллигентов, глубоко находит у себя эту
духовную складку. Легче всего интеллигентскому героизму, переоблачившемуся
в христианскую одежду и искренно принимающему свои интеллигентские
переживания и привычный героический пафос за христианский праведный гнев,
проявлять себя в церковном революционизме, в противопоставлении своей новой
святости, нового религиозного сознания неправде "исторической" церкви.
Подобный христианствующий интеллигент, иногда неспособный по-настоящему
удовлетворить средним требованиям от члена "исторической церкви", всего
легче чувствует себя Мартином Лютером или, еще более того, пророчественным
носителем нового религиозного сознания, призванным не только обновить
церковную, жизнь, но и создать новые ее формы, чуть ли не новую религию.
Также и в области светской политики самый обыкновенный интеллигентский
максимализм, составляющий содержание революционных программ, просто
приправляется христианской терминологией или текстами и предлагается в
качестве истинного христианства в политике. Это интеллигентское
христианство, оставляющее нетронутым то, что в интеллигентском героизме
является наиболее антирелигиозным, именно его душевный уклад, есть
компромисс противоборствующих начал, имеющий временное и переходное
значение и не обладающий самостоятельной жизненностью. Он не нужен
настоящему интеллигентскому героизму и невозможен для христианства.
Христианство ревниво, как и всякая, впрочем, религия; оно сильно в человеке
лишь тогда, когда берет его целиком, всю его душу, сердце, волю. И незачем
этот контраст затушевывать или смягчать.
Как между мучениками первохристианства и революции, в сущности, нет
никакого внутреннего сходства при всем внешнем тожестве их подвига, так и
между интеллигентским героизмом и христианским подвижничеством, даже при
внешнем сходстве их проявлений (которое можно, впрочем, допустить только
отчасти и условно), остается пропасть, и нельзя одновременно находиться на
обеих ее сторонах. Одно должно умереть, чтобы родилось другое, и в меру
умирания одного возрастает и укрепляется другое. Вот каково истинное
соотношение между обоими мироотношениями. Нужно "покаяться", т. е.
пересмотреть, передумать и осудить свою прежнюю душевную жизнь в ее
глубинах и изгибах, чтобы возродиться к новой жизни. Вот почему первое
слово проповеди Евангелия есть призыв к покаянию, основанному на
самопознании и самооценке. "Покайтеся, ибо приблизилось царство небесное"
(Мф. 3,1 -- 21; 4,17; Мр. 1,14 -- 15). Должна родиться новая душа, новый
внутренний человек, который будет расти, развиваться и укрепляться в
жизненном подвиге. Речь идет не о перемене политических или партийных
программ (вне чего интеллигенция и не мыслит обыкновенно обновления),
вообще совсем не о программах, но о гораздо большем -- о самой человеческой
личности, не о деятельности, но о деятеле. Перерождение это совершается
незримо в душе человека, но если невидимые агенты оказываются сильнейшими
даже в физическом мире, то и в нравственном могущества их нельзя отрицать
на том только основании, что оно не предусматривается особыми параграфами
программ.
Для русской интеллигенции предстоит медленный и трудный путь перевоспитания
личности, на котором нет скачков, нет катаклизмов и побеждает лишь упорная
самодисциплина. Россия нуждается в новых деятелях на всех поприщах жизни:
государственной -- для осуществления "реформ", экономической -- для
поднятия народного хозяйства, культурной -- для работы на пользу русского
просвещения, церковной -- для поднятия сил учащей церкви, ее клира и
иерархии. Новые люди, если дождется их Россия, будут, конечно, искать и
новых практических путей для своего служения и помимо существующих
программ, и -- я верю -- они откроются их самоотверженному исканию.
В своем отношении к народу, служение которому своею задачею ставит
интеллигенция, она постоянно и неизбежно колеблется между двумя крайностями
-- народопоклонничества и духовного аристократизма. Потребность
народопоклонничества в той или другой форме (в виде ли старого
народничества, ведущего начало от Герцена и основанного на вере в
социалистический дух русского народа, или в новейшей, марксистской форме,
где вместо всего народа такие же свойства приписываются одной части его,
именно "пролетариату") вытекает из самых основ интеллигентской веры. Но из
нее же с необходимостью вытекает и противоположное -- высокомерное
отношение к народу как к объекту спасительного воздействия, как к
несовершеннолетнему, нуждающемуся в няньке для воспитания к
"сознательности", непросвещенному в интеллигентском смысле слова.
В нашей литературе много раз указывалась духовная оторванность нашей
интеллигенции от народа. По мнению Достоевского, она пророчески предуказана
была уже Пушкиным, сначала в образе вечного скитальца Алеко, а затем
Евгения Онегина, открывшего собой целую серию "лишних людей". И
действительно, чувства кровной исторической связи, сочувственного интереса,
любви к своей истории, эстетического ее восприятия поразительно малы у
интеллигенции, на ее палитре преобладают две краски, черная для прошлого и
розовая для будущего (и, по контрасту, тем яснее выступает духовное величие
и острота взора наших великих писателей, которые, опускаясь в глубины
русской истории, извлекали оттуда "Бориса Годунова", "Песню о купце
Калашникове", "Войну и мир"). История является, чаще всего, материалом для
применения теоретических схем, господствующих в данное время в умах
(напр, теорий классовой борьбы), или же для целей публицистических,
агитационных.
Известен также и космополитизм русской интеллигенции. Воспитанный на
отвлеченных схемах просветительства, интеллигент естественнее всего
принимает позу маркиза Позы, чувствует себя "WeItbuirger' ом", и этот
космополитизм пустоты, отсутствие здорового национального чувства,
препятствующее и выработке национального самосознания, стоит в связи с
вненародностью интеллигенции.
Интеллигенция еще не продумала национальной проблемы, которая занимала умы
только славянофилов. довольствуясь "естественными" объяснениями
происхождения народности (начиная от Чернышевского, старательно
уничтожавшего самостоятельное значение национальной проблемы до современных
марксистов, без остатка растворяющих ее в классовой борьбе).
Национальная идея опирается не только на этнографические и исторические
основания, но прежде всего па религиозно-культурные, она основывается на
религиозно-культурном мессианизме, в который с необходимостью отливается
всякое сознательное национальное чувство. Так это было у величайшего
носителя религиозно-мессианской идеи -- у древнего Израиля, так это
остается и у всякого великого исторического народа. Стремление к
национальной автономии, к сохранению национальности, ее защите есть только
отрицательное выражение этой идеи, имеющее цену лишь в связи с
подразумеваемым положительным ее содержанием. Так именно понимали
национальную идею крупнейшие выразители нашего народного самосознания --
Достоевский, славянофилы, Вл. Соловьев, связывавшие ее с мировыми задачами
русской церкви или русской культуры. Такое понимание национальной идеи
отнюдь не должно вести к националистической исключительности, напротив,
только оно положительным образом обосновывает идею братства народов, а не
безнародных, атомизированных "граждан" или "пролетариев всех стран",
отрекающихся от родины. Идея народности, таким образом понимаемая, есть
одно из необходимых положительных условий прогресса цивилизации. При своем
космополитизме наша интеллигенция, конечно, сбрасывает с себя много
трудностей, неизбежно возникающих при практической разработке национальных
вопросов, но это покупается дорогою ценою омертвения целой стороны души,
Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9
