себе заговорщиков, между которыми были и служилые, и торговые люди,
раздраженные поступками поляков; положили сначала отметить дома, в которых
стоят поляки, а утром рано в субботу ударить в набат и закричать народу,
будто поляки хотят убить царя и перебить думных людей: народ бросится бить
поляков, а заговорщики покончат с царем.
В четверг 15 мая какие-то русские донесли Басманову о заговоре. Басманов
доложил царю. «Я этого слышать не хочу,— сказал Димитрий,— не терплю
доносчиков и буду наказывать их самих».
Царь продолжал веселиться, к воскресенью готовили большой праздник.
Царский деревянный дом, построенный самим Димитрием, и дворец обставляли
лесами для иллюминации.
В пятницу 16 мая немцы подали Димитрию письменный извет о том, что в
столице существует измена и следует как можно скорее принять меры. Димитрий
сказал: «Это все вздор, я читать этого не хочу».
И Мнишек, и Басманов советовали не пренебрегать предостережениями.
Димитрий ничему не верил и вечером созвал гостей в свой новый, красиво
убранный дворец. Заиграло сорок музыкантов, начались танцы; царь был
особенно весел, танцевал и веселился; а между тем Шуйский именем царя
приказал из сотни немецких алебардщиков, державших по
обыкновению караул у дворца, удалиться семидесяти человекам и оставил
только тридцать. По окончании бала Димитрий удалился к жене в ее
новопостроенный и еще не оконченный дворец, соединенный с царским дворцом
переходами, а в сенях царского дворца расположилось несколько человек
прислуги и музыкантов.
На рассвете Шуйский приказал отворить тюрьмы, выпустить преступников и
раздать им топоры и мечи. Как только начало всходить солнце, ударили в
набат на Ильинке, а потом во всех других московских церквах стали также
звонить, не зная, в чем дело. Главные руководители заговора —
Шуйские, Голицын, Татищев выехали на Красную площадь верхом с толпою около
двухсот человек. Народ, услышавши набат, сбегался со всех сторон, а Шуйский
кричал ему: «Литва собирается убить царя и перебить бояр идите бить Литву!»
Народ с яростными криками бросился бить поляков, мно-
гие с мыслью, что в самом деле защищают царя; другие — из ненавистик
полякам за своевольство; иные — просто из страсти к грабежу. Василий
Шуйский, освободившись такою хитростью от народной толпы, въехал в Кремль:
в одной руке у него был меч, в другой крест. За ним следовали заговорщики,
вооруженные топорами, бердышами, копьями, мечами и рогатинами.
Набатный звон разбудил царя. Он бежал в свой дворец и встретил там
Димитрия Шуйского, который сказал ему, что в городе пожар. Димитрий
отправился к жене, чтобы успокоить ее, а потом ехать на пожар, как вдруг
неистовые крики раздались у самого дворца. Он снова поспешил в свой дворец;
там был Басманов. Отворивши окно, Басманов спросил: «Что вам
надобно, что за тревога?» Ему отвечали: «Отдай нам своего вора, тогда
поговоришь с нами». «Ахти, государь,— сказал Басманов царю,— не верил ты
своим верным слугам! Спасайся, а я умру за тебя!»
Тридцать человек немецких алебардщиков стали было у входа, но по ним дали
несколько выстрелов. Они увидали, что ничего не могут сделать, и пропустили
толпу. Царь искал своего меча, но меча не было. Царь схватил у одного
алебардщика алебарду, подступил к дверям и крикнул: «Прочь, я вам не
Борис». Басманов выступил вперед царя, сошел вниз и
стал уговаривать бояр, но Татищев ударил его ножом в сердце. Димитрий запер
дверь. Заговорщики стали ломать ее. Тогда Димитрий бросил алебарду, бежал
по переходам в каменный дворец, но выхода не было: все двери были заперты;
он глянул в окно, увидел вдали стрельцов и решился выскочить
в окно, чтобы спуститься по лесам, приготовленным для иллюминации, и
отдаться под защиту народа. Бывший в то время в Москве голландец замечает,
что если бы Димитрию удалось спуститься благополучно вниз, то он был бы
спасен. Народ любил его и непременно бы растерзал заговорщиков. Но Димитрий
споткнулся и упал на землю с высоты 30 футов.
Он разбил себе грудь, вывихнул ногу, зашиб голову и на время лишился
чувств.
Стрельцы, державшие караул, подбежали к нему, облили водой и положили на
каменный фундамент сломанного Борисова дома. Пришедши в чувство, Димитрий
упрашивал их отнести его к миру на площадь перед Кремлем, обещал отдать
стрельцам все имущество мятежных бояр и даже
семьи их в холопство. Стрельцы стали было защищать его, но заговорщики
закричали, что они пойдут в Стрелецкую слободу и перебьют стрелецких жен и
детей. Стрельцы оставили Димитрия.
Заговорщики внесли его во дворец. Один немец вздумал было подать царю
спирту, чтобы поддержать в нем сознание, но заговорщики убили его за это.
Над Димитрием стали ругаться, приговаривая: латинских попов привел,
нечестивую польку в жены взял, казну московскую в Польшу вывозил. Сорвали с
него кафтан, надели какие-то лохмотья и говорили: «Каково царь всея Руси,
самодержец! Вот так самодержец!» Кто тыкал пальцем в глаза, кто щелкал по
носу, кто дергал за ухо... Один ударил его в щеку
и сказал: «Говори, такой сякой, кто твой отец? Как тебя зовут? Откуда
ты?»...
Димитрий слабым голосом проговорил: «Вы знаете, я царь ваш Димитрий. Вы
меня признали и венчали на царство. Если теперь не верите, спросите мать
мою; вынесите меня на Лобное место и дайте говорить народу».
Но тут Иван Голицын крикнул: «Сейчас царица Марфа сказала, что это не ее
сын».
«Винится ли злодей?» — кричала толпа со двора.
«Винится!» — отвечали из дворца.
«Бей! Руби его!» — заревела толпа со двора.
«Вот я благословлю этого польского свистуна»,— сказал Григорий Валуев и
застрелил Димитрия из короткого ружья, бывшего у него под армяком.
Тело обвязали веревками и потащили по земле из Кремля через Фроловские
(Спасские) ворота. У Вознесенского монастыря вызвали царицу Марфу и
кричали: «Говори, твой ли это сын?»
«Не мой»,— отвечала Марфа. Тело умерщвленного царя положили на Красной
площади на маленьком столике. К ногам его приволокли тело Басманова. На
грудь мертвому Димитрию положили маску, а в рот воткнули дудку. В
продолжение двух дней москвичи ругались над его телом, кололи и пачкали
всякою дрянью, а в понедельник свезли в «убогий дом» (кладбище для бедных и
безродных) и бросили в яму, куда складывали замерзших и опившихся. Но вдруг
по Москве стал ходить слух, что мертвый ходит; тогда снова вырыли тело,
вывезли за Серпуховские ворота, сожгли, пепел всыпали в пушку и выстрелили
в ту сторону, откуда названный Димитрий пришел в Москву.
Вопрос о том, кто был этот загадочный человек, много занимал умы и до сих
пор остался неразрешенным. Его поведение было таково, что скорее всего его
можно было признать за истинного Димитрия, но против этого существуют
следующие важные доводы: если бы малолетнего Димитрия успели
заблаговременно спасти от убийства, то невозможно пред-
положить, чтобы спасители пустили его ходить по монастырям, а потом
шататься в чужой земле по панским дворам. Их прямой расчет побудил бы
увезти его в Польшу и отдать тому же Сигизмунду, к которому названный
Димитрий явился изгнанником. Без сомнения, Сигизмунд, имея в руках такой
важный залог, щедро наградил бы тех лиц, которые ему
доставили царского сына. Кроме того, если предположить, что Димитрия
укрывали в отечестве, то почему же не объявили о нем тотчас по смерти
Федора, когда в продолжение нескольких недель Борис Годунов ломался и
отказывался от предлагаемой ему короны?
Некоторые ученые, обращая внимание на искренний и открытый характер
царствовавшего под именем Димитрия, приходили к такому заключению, что
подобного характера человек не способен на гнусный обман, и хотя не
признавали его настоящим Димитрием, сыном Грозного, но думали, что сам он
был внутренне убежден в том, что он сын царя
Ивана Васильевича, и был настроен в этой мысли боярами. Мнение это
представляет много вероятия, но есть обстоятельства, возбуждающие сомнение
в его достоверности. Из писем Сигизмунда видно, что этот человек
рассказывал о себе, что его спасли именно в то время, когда совершилось
убийство в Угличе, Но тогда Димитрию было уже восемь лет. Нам кажется едва
ли возможным, чтоб человек не помнил, что с ним
происходило в восьмилетнем возрасте, и без умышленного обмана рассказывал о
том, чего с ним не было. Одно только можно сказать по этому поводу: быть
может, ему описали углицкое событие происходившим ранее того времени, в
каком оно действительно происходило, и он повторял рассказы со слов других
с полною к ним верою. Но если таким образом
он был подготовлен, то едва ли русскими боярами в Московской земле, а
скорее всего в польских владениях или какими-нибудь русскими выходцами,
которых и при Грозном, и при Борисе было много, или теми же Мнишками и
Вишневецкими, среди которых мы застаем его. Последнее тем более может
показаться вероятным, что, по низвержении его с пре-
стола, эти паны сейчас же создавали и подставляли других самозванцев с
именем Димитрия; следовательно, могли выдумать и первого. Оставляя пока
нерешенным вопрос о том, считал ли он себя настоящим Димитрием или был
сознательным обманщиком, мы, однако, не должны слишком увлекаться блеском
тех светлых черт, которые проглядывают не столько в его поступках, сколько
в словах. В течение одиннадцати месяцев своего правления Димитрий более
наговорил хорошего, чем исполнил, а если что и сделал, то не следует
забывать, что властители вообще в начале своего царствования стараются
делать добро и выказывать себя с хорошей стороны: история представляет
много примеров, когда самые дурные государи сначала являлись в светлом
виде. Притом же если в поступках названного Димитрия есть черты,
несообразные со свойствами сознательного обманщика, то есть и такие,
которые достойны этого призвания; таковы его развратные потехи, о которых
рассказывает голландец Масса, вовсе
не вооруженный против его личности, поступок со злополучной Ксенией.
Наконец, следует принять во внимание его лживость и притворство, с которыми
он показывал вид, будто сожалеет о смерти Годуновых и верит в их
самоубийство, а между тем приближал к себе убийцу их, Молчанова,
доставлявшего ему женщин для гнусных удовольствий.
Борис и патриарх Иов провозгласили его Григорием Отрепьевым. Впоследствии
то же сделал Шуйский и подтверждал это показаниями монаха Варлаама,
странствовавшего с Григорием Отрепьевым. Против этого можно сделать
следующие возражения:
1. Если бы названный Димитрий был беглый монах Отрепьев, убежавший из
Москвы в 1602 году, то никак не мог бы в течение каких-нибудь двух лет
усвоить приемы тогдашнего польского шляхтича. Мы знаем, что царствовавший
под именем Димитрия превосходно ездил верхом, изящно танцевал, метко
стрелял, ловко владел саблею и в совершенстве знал польский язык; даже в
русской речи его слышен был не московский выговор. Наконец, в день своего
прибытия в Москву, прикладываясь к образам, он возбудил внимание своим
неумением сделать это с такими приемами, какие были в обычае у природных
москвичей.
2. Названный царь Димитрий привел с собою Григория Отрепьева и показывал
его народу. Впоследствии говорили, что это не настоящий Григорий: одни
объясняли, что это был инок Крыпецкого монастыря Леонид, другие — что это
был монах Пимен.. Но Григорий Отрепьев был вовсе не такая малоизвестная
личность, чтоб можно было подставлять на
место его другого. Григорий Отрепьев был крестовый дьяк (секретарь)
патриарха Иова, вместе с ним ходил с бумагами в царскую Думу. Все бояре
знали его в лицо. Григорий жил в Чудовом монастыре, в Кремле, где
архимандритом был Пафнутий. Само собою разумеется, что если бы названный
царь был Григорий Отрепьев, то он более всего должен был бы
избегать этого Пафнутия и прежде всего постарался бы от него избавиться. Но
чудовский архимандрит Пафнутий в продолжение всего царствования названного
Димитрия был членом учрежденного им сената и, следовательно, виделся с
царем почти каждый день.
3. В Загоровском монастыре (на Волыни) есть книга с собственноручною
подписью Григория Отрепьева; подпись эта не имеет ни малейшего сходства с
почерком названного царя Димитрия.
