оказаться втянутым в потерпевшую поражение германскую революцию 1848 г.,
стал признанным ученым, не расставшимся с микроскопом даже в годы
эмиграции. При этом особое восхищение Герцена вызывала семья Фогта - одна
из тех старинных немецких семей, члены которой из столетия в столетие
становились профессионалами высочайшего класса в ремеслах, науках,
искусстве, наконец, просто в умении воспитывать здоровых, целеустремленных
и трудолюбивых детей.
Всего этого, пишет Герцен, нравственной связи поколений, положительного
примера отцов, правильного воспитания, я был лишен, будучи вынужден с
детских лет бороться со всем окружавшим меня. Поэтому, выходя из детской,
заключает свое сравнение Герцен, "бросился в другой бой и, только что
кончил университетский курс, был уже в тюрьме, потом в ссылке. Наука на
этом переломилась, тут представилось иное изучение - изучение мира
несчастного с одной стороны, грязного - с другой".
Герцен и проблемы становления науки в России
И все же только ли обстоятельства и условия жизни помешали Герцену стать
ученым? Конечно, атмосфера николаевской России 30 - 40-х гг. была не
слишком благоприятной для научных исследований. Тем не менее все
возрастающее количество людей начинало заниматься наукой, причем некоторые
из них делали это на мировом уровне. Достаточно вспомнить имена
Лобачевского, Остроградского, Струве, Пирогова, Ленца, Зинина и других
выдающихся ученых. В то же время и правительство начинало осознавать
государственную важность науки и иногда выделяло средства на ее развитие не
скупясь. Так, на строительство престижной, тогда самой передовой в мире
Пулковской обсерватории была в 30-е гг. выделена колоссальная сумма 1,5
млн. рублей серебром.
{Уважение Петербурга к науке почувствовали даже провинциальные чиновники. В
своих воспоминаниях Герцен рассказывает о том, как в годы ссылки резко
улучшилось его положение после того, как он помог сделать статистический
отчет по хитроумной форме, присланной из столицы и изобиловавшей таблицами
и формулами
В первой трети XIX в. к Московскому университету прибавились университеты в
Дерпте (Тарту), Вильно, Казани, Харькове, Петербурге и Киеве. Безусловно,
такого количества университетов было совершенно недостаточно для гигантской
Российской империи
{К началу XX в. число университетов в России возросло до 10. Для сравнения:
в Западной Европе уже в начале XVI в. было примерно 60 университетов, и их
количество продолжало расти. Кроме того, некоторые университеты работали
как международные центры подготовки специалистов, восполняя нехватку
учебных заведений в других странах. Так, в Лейденском университете только
на протяжении XVII в. обучалось около 4 тыс. студентов из Англии
однако развитие вузовской системы во многом тормозилось острейшей нехваткой
квалифицированных преподавателей. Зачастую в созданных наспех университетах
многие кафедры подолгу пустовали или влачили жалкое существование, а
преподаватели задыхались от непосильной нагрузки, что, естественно, пагубно
сказывалось на качестве подготовки студентов.
Хорошо известно, что становление западноевропейской цивилизации было
неразрывно связано с начавшейся уже в XI - XII вв. беспрецедентной по своим
масштабам подготовкой юристов, врачей, инженеров, преподавателей вузов и
других специалистов
{Вот лишь два примера, иллюстрирующих скорость и масштабы развития
средневекового общества. Ф. Бродель приводит данные о количестве нотариусов
в крупнейших городах Италии конца XIII в.: в Милане - 1,5 тыс. на 60 тыс.
жителей, в Болонье - свыше 1 тыс. на 50 тыс. жителей, в Вероне - более 500
на 40 тыс. жителей Н. В. Варбанец пишет, что всего за полстолетия,
прошедших после изобретения в середине XV в. книгопечатания, в Европе было
создано более тысячи типографий, обеспечивающих выход около 40 тыс.
всевозможных изданий общим тиражом 16 - 17 млн. экземпляров.
Особого упоминания при этом заслуживает подготовка хорошо образованных,
вышколенных кадров для правительственной, церковной и муниципальной
администрации. Получившие нередко университетское образование, искушенные в
юриспруденции, логике и риторике, эти люди составляли костяк управления
европейских государств и совместно с деятельностью других специалистов
создавали предпосылки для действительно революционных изменений общества:
становления в нем правовой культуры, основ парламентаризма,
высокоэффективной экономики, системы вузов и многого другого.
К сожалению, Россия была лишена таких ресурсов развития. В своей
деятельности российское правительство могло опереться лишь на армию
полуграмотных чиновников. Поэтому не приходится удивляться тому, что
жизненно важные для страны реформы запаздывали, а когда все-таки
начинались, то проводились поспешно, путем простого копирования западных
институтов. В результате, как резонно считал В. О. Ключевский, действия
реформаторов лишь истощали народные силы и вызывали устойчивое отвращение
ко всем попыткам казенного просвещения. Однако, разочаровываясь в
способности правительства "обустроить Россию" и не желая сотрудничать с
бездарным и деспотическим режимом, люди типа Герцена лишь увеличивали
дефицит цивилизованности в государстве и тем самым уменьшали возможность
прогрессивных изменений. Так возникал порочный круг, в существовании
которого было заинтересовано только российское чиновничество.
{А. П. Столыпин писал о том, как трудно было его отцу П. А. Столыпину
подыскать сотрудников, обладавших подлинным государственным мышлением.
"Разрыв, происшедший еще в прошлом веке между государственным аппаратом и
либеральной интеллигенцией, приносил свои горькие плоды"
Конечно, представить себе Герцена или Огарева, добровольно пошедшими на
службу в николаевскую администрацию, трудно. Однако в области развития
науки и университетского образования они могли бы сотрудничать с
правительством, не слишком поступаясь принципами. Более того, именно в этой
области российское дворянство первой половины XIX в., во всяком случае его
просвещенная часть, могло, на мой взгляд, сыграть выдающуюся роль. Обладая
политическим весом, материальными средствами, досугом, правом свободных
поездок за границу, будучи самой образованной частью общества, оно
располагало возможностями не только существенно ускорить становление
отечественной науки, но и, заняв в ней ведущее положение, взять реванш за
свое оттеснение чиновничеством, резко усилившееся после разгрома
декабристов.
Безусловно, создание национальной науки - чудовищно сложная задача. Но ведь
создало же российское дворянство великую литературу, что вряд ли было легче
(организация издательского дела, преодоление цензурных препятствий,
усвоение принадлежавших иной культуре художественных форм и т. д.), чем,
например, развитие университетов. Тем не менее становление в России
литературы, по сути, на добровольных началах, шло намного успешнее, чем
поддерживаемой государством науки.
{Из работ современных историков и социологов науки видно, что с аналогичной
ситуацией мы сталкиваемся в Индии, Японии, странах Латинской Америки, где
уже давно пытаются создать у себя развитые научные сообщества западного
типа, не жалея на это материальных и прочих средств. Однако заимствование
этими странами западного искусства, казалось бы, неразрывно связанного с
чужими культурными традициями, шло быстрее и легче, чем объективной,
вненациональной по самому своему смыслу западной науки. (См. по этому
вопросу статью и содержащуюся в ней библиографию.).}
Говоря о возможной роли Герцена в "сайентизации" России, важно подчеркнуть
и то, что западники, к которым он принадлежал, безоговорочно выступали за
распространение в стране науки, видя в ней, в стиле европейских социальных
идей, мощнейшее средство материального и духовного преобразования общества.
{Отношение славянофилов к распространению в обществе науки и образования
было довольно настороженным из-за опасения бесконтрольным распространением
знаний повредить нравственность народа. Так, например, И. В. Киреевский в
"Записке о направлении и методах первоначального образования народа в
России" (1839), адресованной попечителю Московского учебного округа графу
С. Г. Строганову, настаивал на том, что даже техническое и ремесленное
образование должно быть обязательно увязано с нравственным, в пределе
религиозным воспитанием. "Школа, - писал Киреевский, - должна быть не
заменою, но необходимым преддверием церкви".
Но почему же тогда Герцен и другие радикально настроенные интеллигенты сами
не занимались научными исследованиями, не преподавали в университетах, а
предпочитали превращаться в "кающихся дворян", социалистов и
революционеров? Почему тот же Герцен, разочаровавшись в Московском
университете, не отправился продолжать свое образование за границу? Хотел
ли он вообще заниматься наукой и, если да, то как и какой? Для ответа на
эти вопросы мы должны обратиться к анализу его философских воззрений. В
конце концов именно они стали фактически главной причиной обиды на
Перевощикова, разочарования в науке и ухода из нее.
|"Жаль-с, очень жаль-с, что обстоятельства-с |
|помешали-с заниматься делом-с, - у вас |
|прекрасные-с были-с способности-с. |
|- Да ведь не всем же, - говорил я ему, - за вами |
|на небо лезть. Мы здесь займемся, на земле, |
|кой-чем. |
|- Помилуйте-с, как же-с это-с можно-с, какое |
|занятие-с. Гегелева-с философия-с; ваши статьи-с |
|читал-с, понимать нельзя-с, птичий язык-с. Какое-с|
|это дело-с. Нет-с!" |
| |
Упоминаемые Перевощиковым статьи - это философско-публицистическая работа
Герцена "Дилетантизм в науке", которая в 1843 г. по частям выходила в
журнале "Отечественные записки". Не исключено также, что Перевощиков мог
быть знаком, хотя бы понаслышке, с первыми статьями "Писем об изучении
