Центральной Рады и Петлюры на Украине, меньшевиков в Гру­зии, дашнаков в Армении, алашординцев в Казахстане и т.д., и это расширение нельзя было игнорировать. В-шестых, такая по­литика соотносилась с процессами, одновременно происходив­шими во многих странах – от Финляндии до Турции, где уско­ренно развивались ранее ограниченные по сферам использова­ния языки. Наконец, в-седьмых, для нее были и некоторые объек­тивные основания: надо учитывать и регионализацию, ослабле­ние общегосударственных связей в годы гражданской войны и последующей разрухи; эти явления временно делали менее зна­чимыми проблемы единого языка общения во всей стране, но усиливали позиции региональных языков. Хотя политика разви­тия языков меньшинств поддерживалась центром, но в первые годы после революции, вплоть до второй половины 20-х гг. ос­новная работа шла на основе местных инициатив и не было ка­кой-то скоординированной политики во многом из-за трудности сношений с Москвой.

Провозглашенные лозунги иногда по разным причинам под­держивала значительная часть населения. Их поддерживали те, кто были увлечены задачей построения нового общества. Союз­никами коммунистов в этот период были и представители наци­ональной нерусской интеллигенции, еще до революции боров­шиеся за развитие своих языков. Часть из них сразу приняла рево­люцию. Другая часть принимала активное участие в националис­тических движениях 1917–1921 гг.

Лозунги развития всех народов и всех языков одобряла также и демократически настроенная русская интеллигенция независимо от ее отношения к советской власти. Показательны два высказы­вания: одно исходило от эмигранта, другое – от интеллигента, оставшегося в СССР, но не принявшего новую систему ценностей. Выдающийся лингвист и теоретик евразийства Н.С.Трубец­кой, живший в Вене, отвергая в целом коммунистические идеи, тем не менее писал в 1925 г.: «Во внутренней политике следует отметить отказ от русификаторства, органически чуждого исто­рической стихии России... Признание национальных прав всех народов, входящих в состав России-Евразии, предоставление каждому из них самой широкой автономии при сохранении един­ства государственного целого вполне соответствует правиль­ному взгляду на историческую сущность русской государствен­ности». Другой крупный отечествен­ный лингвист Н.Н Дурново, арестованный в 1933 г. и расстрелян­ный в 1937 г., в предельно искренних показаниях, написанных в 1934 г. в Соловецких лагерях, заявлял: «Я не отрицаю своего не­согласия с идеей коммунизма и с тактикой Советской власти» и даже взгляды Н.С.Трубецкого отвергал, считая их слишком похо­жими на большевистские. Но в то же время он признавал: «Ува­жая права каждой нации, каждой народности, я всегда был про­тив подавления одной национальности другой, против той руси­фикации и германизации, какая проводилась императорскими правительствами в России, Германии и отчасти Австрии, или полонизации в теперешней Польше, чехизации и словакизации в Чехословакии и сербизации в Югославии, и я находил, по крайней мере, до 1930 г., что национальный вопрос в СССР разрешен в общих чертах верно».

Национально-языковая политика в СССР в 20-е гг. была по­пыткой воплощения в жизнь идеалов, разделявшихся и такими умеренными демократами, как Н.Н. Дурново, когда-то симпати­зировавший октябристам. И не случайно, что в ее научном обес­печении приняли участие лучшие отечественные лингвисты, вос­питанные в традициях просветительства. Прямое сопротивление этой политике было сравнительно невелико. Считавшийся тогда главным злом «великодержавный шовинизм» мало кто решался открыто поддерживать. Больше всего, пожалуй, противодейство­вало ей мусульманское духовенство. Кое-где на Северном Кавка­зе первых учителей родного языка расстреливали вместе с их бук­варями.

Однако прежде всего новой лингвистической политике про­тивостояли не столько люди, сколько два объективных фактора: недостаточное развитие многих языков и потребность взаимопонимания. Первый фактор вполне осознавался, и с ним пытались бороться, второй же зачастую просто не учитывался, о чем мы еще будем говорить.

Лишь немногие из языков народов СССР в 20-е гг. имели раз­работанную литературную норму и письменность. До революции на территории Рос­сии (без Польши и Финляндии) литературную норму имело 13 языков, а письменность – 19. С этим был связан и крайне низкий уровень грамотности среди многих народов, сохранявшийся и ко времени первой советской перепи­си 1926 г. Например, среди черкесов в 1897 г. русской грамотой владели 1,7%, арабской около 6%, а в 1926 г. эти цифры не увели­чились. В 1926 г. грамотность населения от 9 лет и старше составляла в Таджикистане 3,7%, Узбекистане 10,6%, Туркмении 12,5%, Киргизии 15,1%, Казахстане 22,8%, Азербайджане 25,2%. Бесписьменные и ненормированные языки нельзя было использовать ни в делоп­роизводстве, ни в массовой коммуникации, ни в других культур­ных сферах. В Дагестане в 20-е гг. производились попытки органи­зовать аппарат управления на основе устного использования рутульского, агульского и других бесписьменных языков, но конечно, такие опыты успешными быть не могли. Прежде чем производить, как тогда говорили, «коренизацию» делопроизводства или прессы, надо было подготовить для этого языковую основу. Другая проблема, тесно связанная с пре­дыдущей, заключалась в отсутствии или крайне малом количе­стве хотя бы минимально квалифицированных национальных кад­ров. Прежде чем открывать национальные школы, надо было иметь для них штат учителей, а их не было.

«Коренизация» шла с разной скоростью. Благополучнее всего дело обсто­яло в Грузии и Армении и труднее всего в Туркестане (Сред­ней Азии). И это не удивительно. В Грузии и Армении в пользу «коренизации» работали три важней­ших фактора: сравнительная этническая однородность населения (особенно в Армении), развитое национальное самосознание и достаточно высокий уровень развития языков.

В Средней Азии ни один из этих факторов не работал. Здесь почти не было четких этнических и языковых границ (исключе­ние составляли лишь туркмены), а национальное самосознание за пределами узкой группы европеизированной интеллигенции не было выражено.

Сходная ситуация наблюдалась и в Сибири, на Дальнем Вос­токе, Европейском Севере, отчасти в Поволжье и на Урале, где лишь татарский язык обладал до революции развитой письмен­ной традицией. Особая ситуация была на Украине и в Белорус­сии, где при достаточно высоком уровне развития языков само их право на существование не все принимали. Нередко от того или иного варианта языковой политики зависела сама судьба эт­носа. Например, у хакасов не существовало до 20-х гг. ни этничес­кого, ни языкового единства (само общее название «хакасы» пред­ложил этнограф С.А. Теплоухов уже в советское время), но со­здание общей языковой нормы сделало их единым народом. Примерно та же ситуация сложилась с бурятами.

Для развития языков нужна была целенаправленная деятель­ность, получившая название языкового строительства. Разверну­лась работа, масштабы которой не имели прецедентов в мире. Как уже говорилось, языковое строительство поначалу шло в каж­дой из республик и автономий самостоятельно, на основе мест­ных инициатив. Это вело к разнобою, дублированию работы и неравномерному ее развитию. После окончания гражданской войны и преодоления разрухи встал вопрос о едином координирую­щем органе с широкими полномочиями. В 1925 г. в Баку был осно­ван Всесоюзный центральный комитет нового алфавита (ВЦКНА); во главе его встал видный азербайджанский коммунист, предсе­датель ЦИК Азербайджана Самед Ага Агамали-оглы. Поначалу ВЦКНА был создан для разработки единого тюркского алфавита (см. ниже), но скоро его деятельность вышла за пределы тюркс­ких языков, и комитет стал центром работ по языковому строи­тельству в стране. В 1930 г. после смерти С.А. Агамали-оглы коми­тет был переведен в Москву. До 1937 г. в нем была сосредоточена деятельность по созданию алфавитов и литературных языков для большинства народов СССР; лишь работа по языкам народов Севера, в основном сосредоточенная в Ленинграде, имела осо­бый орган, Комитет народов Севера.

Масштабная работа по языковому строительству была частью общей национально-культурной политики в стране. Хотя тогда эта политика формулировалась в иных терминах, но объективно ее сутью была ускоренная европеизация народов СССР. Равно­правие и свободное развитие языков и культур ни в коем случае не понимались как предоставление права жить так, как тот или иной народ жил до присоединения к России. «Отсталыми», «ре­акционными» и подлежащими ликвидации считались как искон­ные культуры народов СССР (кочевые, шаманские и т.д.), так и привнесенные извне, но уже ставшие своими для многих наро­дов мусульманская и ламаистская культуры. В области языковой политики прогрессивным считалось (опять-таки по образцу стран Европы) развитие литературных языков на основе бытовых диа­лектов, но отношение к старописьменным языкам и традицион­ным арабской и монгольской письменностям было (после неко­торых колебаний до середины 20-х гг.) резко отрицательным. Речь шла о скорейшем приведении народов СССР в то состояние, в котором жили к началу XX в. народы развитых, в первую очередь европейских стран, где господствовали светская культура и на­циональные языки. Конечно, одной из важнейших задач всегда считалось освоение новой, марксистской идеологии на материн­ском языке; выше уже приводились высказывания И.В.Сталина об этом. Но нельзя все сводить лишь к этой задаче, что иногда сейчас делают. На языки народов СССР переводили не только политграмоту, но и русскую и западную классику. Каждый граж­данин СССР должен был на материнском языке овладеть высо­тами мировой культуры. Реально наиболее значительной ее час­тью оказывалась русская культура, но в те годы принципиальной разницы между русской и зарубежной культурой не делалось, господствующей идеологией оставался интернационализм. Но на деле под мировой культурой понималась исключительно светс­кая культура России и Запада, другие культуры или слишком мало знали, или считали «реакционными».

Всю эту политику и языковое строительство как ее составную часть мы привыкли оценивать слишком однозначно: либо только положительно, либо только отрицательно. Но как это и бывает обычно в сложных процессах, можно выделить и плюсы и мину­сы. Например, проблема создания новых литературных языков. Безусловно, старописьменные языки вроде чагатайского, клас­сического фарси или старомонгольского не могли быть совмес­тимы с процессами модернизации, как не могли быть с ней со­вместимы латынь в Западной Европе с XVII–XVIII вв. или старо­письменный японский в XX в. Весьма сомнительна идея о том, что в целях модернизации в Средней Азии следовало ориентиро­ваться на языки традиционной культуры, а не на «диалекты по­луграмотных крестьян». В те же годы при ре­шении сходных задач в Турции также «очищали» язык от арабиз­мов и использовали диалектную лексику. Но полный отказ от многих уже привычных слов арабского или персидского проис­хождения оказался непродуктивным, многих нужных культурных слов просто не хватало. Этот недостаток пришлось в языках Сред­ней Азии восполнять за счет русизмов, а впоследствии и за счет тех же самых арабизмов и иранизмов.

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5