людьми не по выбору ставила ее с помощью философского анализа пополнять это
правило, чтобы спасти хоть тень нравственной невисимости: среди чужих и
противных людей жить по-нему, но думать по-своему. Для Екатерины жить
смолоду значило работать, а так как ее житейская цель состояла в том, чтобы
уговорить людей помочь ей выбиться из ее темной доли, то ее главной работой
стала обработка людей и обстоятельств. Она
подмечала в себе слабости и недостатки с каким-то самодовольством, не
прикрашивая их, называя настоящими именами, без малейшего угрызения
совести, без всякого позыва к сожалению или раскаянию. Будучи 15 лет она
написала наскоро для одного образованного иностранца свой философский
портрет. Спустя 13 лет она перечитала это свое изображение "философа в 15
лет" и была поражена,, что в таком возрасте так уже хорошо знала все изгибы
и тайники своей души. Это удивление и было каплей искусительного яда,
попавшей в ее самопознание. Она не сводила глазе любопытного прохожего, и
на ее глазах он вырастал в обаятельный образ; природная гордость н закал
души среди горестей делали для него невыносимой мысль быть несчастным; он
являлся рыцарем чести и благородства и даже начинал, перерождаться из
женщины в мужчину. Екатерина пишет про себя в записках, что у нее ум и
характер, несравненно более мужской, чем женский, хотя при ней оставались
все приятные качества женщины, достойной любви. Древо самопознания без
достаточного нравственного удобрения дало нездоровый плод-самомнение. В
сочинениях Екатерины отразились и разнообразные
интересы, и увлечения ее возбужденной мысли. Немка по рождению, француженка
по любимому языку и воспитанию, она занимает видное место в ряду русских
писателей XVIII в. У нее были две страсти, с летами превратившиеся в
привычки или ежедневные потребности,-читать и писать. В свою жизнь она
прочла необъятное количество книг. Уже в преклонные лета она признавалась
своему секретарю Храповицкому, что читала книг по шести вдруг. Начитанность
возбуждала ее литературную производительность. Она много писала по-
французски и даже по-русски, хотя с ошибками, над которыми подшучивала.
Обойтись без книги и пера ей было так же трудно, как Петру 1 без топора
и.токарного станка. Она признавалась, что не понимает, как можно провести
день, не измарав хотя одного листа бумаги. Академия наук издала ее
сочинения в 12 объемистых томах. Она писала в самых разнообразных родах:
детские нравоучительные сказки, педагогические инструкции, политические
памфлеты, драматические пьесы, автобиографические записки, сотрудничала в
журналах, переводила.
В памяти людей, 100 лет назад оплакивавших смерть Екатерины, прежде всего
выступали из прожитой даляиявления, особенно сильно поразившие в свое время
их воображение и Чувство: Ларга, Кагул, Чесма.Рымкик и победные
празднества, слезы, пролитые при чтении "Наказа", Комиссия 1767 г.,
торжественные собрания
и речи наместников и дворянских предводителей при открытии губернских
учреждений, блестящие оды, придворные маскарады, на которых в десятках
дворцовых, комнат толпилось 8540 масок, путешествие императрицы в Крым со
встречавшими ее на пути иллюминациями на 50 верст в окружности, с
волшебными дворцами и сада-
ми, в одну ночь созданными. Не одни Таврические сады, но и целые Новороссии
вырастали из-под земли, целые флоты всплывали из-под неведомых черноморских
волн в немногие годы; "монархиня повелела, и глас ее, как лира Амфионова,
творит новые грады, если невеликолепием, то своею пользою украшенные"
(Карамзин). Недаром екатерининская Россия некоторым иностранцам-
современникам представлялась волшебною страной. Воспоминания об этих
явлениях, пережитых на протяжении 34 лет, соединяясь в быстро дви
жение.
В росте общественного настроения, какое складывалось в царствование
Екатерины II преимущественно в дворянской среде, был тревожный момент, о
котором потом не любили вспоминать люди екатерининского века и который
потому сгладился в воспоминаниях их ближайших потомков. Этот момент падает
на время между из-
данием манифеста 1762 г. о вольности дворянской и прекращением пугачевского
мятежа 1774 г. С отменой обязательной службы, привязывавшей дворянство к
столицам, начался или усилился отлив дворян в деревню, но этот отлив
задерживался крестьянскими волнениями, побегами и связанными с ними
разбоями, делавшими жизнь дворянина в деревне очень небезопасной. Между тем
отмена обязательной службы сословия отнимала основное политическое
оправдание у крепостного права, и обе стороны скоро почувствовали это,
каждая по-своему: среди дворян это чувство выразилось в опасении, как бы
вместе со службой не сняли с них и власти над крепостными, а среди
крепостных - в ожидании, что справедливость требует и с них снять
крепостную неволю, как сняли с дворян неволю служебную. Комиссия об
Уложении усилила опасения одних и ожидание других. В народ проникали
смутные слухи, что в "Наказе" императрицы сказано нечто и в пользу "рабов".
Пошли толки о перемене законов, о возможности крестьянам выхлопотать кой-
какие выго-
ды; появился фальшивый манифест за подписью Екатерины, в котором читали,
что "весьма наше дворянство пренебрегает божий закон и государственные
правы, правду всю изринули и из России вон выгнали, что российский народ
осиротел". Эти толки и заставили Сенат запретить распространение "Наказа" в
обществе. По распущении Комиссии среди гвардейских офицеров шли недовольные
толки об унижении дворянства, о вольности крестьян и холопей, об их
непослушании господам: "Как дадут крестьянам вольность, кто станет жить в
деревнях? Мужики всех перебьют: и так ныне бьют до смерти и режут". И само
правительство задавало себе вопрос, что делать с этим освобожденным от
службы служилым сословием, чем занять его с пользой для государства? Граф
Бестужев-Рюмин еще в 1763 г. в комиссии о дворянстве предлагал занять
сословие деятельным участием в местном управлении, образовав из него
местные сословные корпорации, чтобы дворяне не пришли в "древнюю леность".
Того же участия и корпоративного устройства потребовало и само дворянство в
Комиссии 1767 г. Ему было дано то и другое. Но как оно поняло
предоставленное ему право? Оно увидело в нем не новый вид государственно
гослужения всего дворянства взамен прежней обязательной службы, а
недостававшее ему хозяйственное удобство каждого отдельного дворянина. На
выборных капитанов-исправников, уездных судей и заседателей нижних земских
и верхних земских судов оно посмотрело, как на своих ответственных
уполномоченных, обязанных охранять интересы каждого дворянина в
присутственных местах и спокойствие в деревнях, т. е. перенесло на них
привычное понятие о своих приказчиках и управляющих, которые должны
отвечать перед ними, господами, но за которых они не отвечают перед
государством. Такой взгляд проглядывает в дворянских наказах депутатам
Комиссии, гак смотрел на дело и сам сенатор и бывший канцлер граф Бестужев-
Рюмин: по его проекту выборные дворян ские ландраты должны были стать для
избравшего их общества "во всем опекунами и ходатаями по судебным земским
местам в причиняемых дворянам утеснениях и обидах". Введение губернских
учреждений только укрепляло такой взгляд дворянства на свое новое
положение. Уже целых 10 лет до манифеста об этих учреждениях сословие
находилось в возбужденном состоянии: современники говорят, что манифест 19
сентября 1765 г. о государственным межевании произвел во всем государстве
великое потрясение умов и всех деревенских владельцев заставил непривычно
много мыслить и хлопотать о своих земельных имуществах: все сельские умы
были поглощены этим делом, и не было конца разговорам о нем. Владельцам
вековых дедовских гнезд впервые пришлось подумать и привести себе н^
память, как, на каком основании и в каких пределах они владеют ими. Скачка
без памяти по соседям, переговоры и споры, растерянные поиски забытых или
затерявшихся документов, справки в межевых канцеляриях и конторах, хлопоты,
как бы урвать казенной землицы при общем ее расхищении, взятки землемерам,
плутни и захваты, ссоры и драки на меже, расспросы про невиданные и
диковинные астролябию и румбы, смех и горе,- надобно читать рассказы
Болотова про всю эту межевую суету и землевладельческую горячку, чтобы живо
представить себе и юридическуюь беспомощность сословия, и весь хаос
дворянского землевладения, и скромный уровень общественного порядка. Эти
люди, еще недавно встряхнутые ужасами чумы и пугачевщины, теперь
призывались к участию в местном управлении. Новые наместничества
открывались одно за другим в продолжение многих лет, поддерживая
возбуждение умов, так что большую часть царствования дворянство жило
ускоренным темпом. К торжественному открытию из усадебных углов съезжались
в губернский или наместнический город все дворяне губернии с семействами,
только что приходившие в себя от пережитых встрясок. Эти люди, среди
праздной и малополезной для государства жизни представлявшие из себя
"картину феодальных веков Европы", по выражению Карамзина, едва не забывшие
отношений гражданина к государству, в торжественном собрании сословия
слушали речь, в которой наместник со ступеней трона под портретом
императрицы обращался к собравшимся, как к правящей корпорации, читали и
толковали новое Учреждение, в котором видели исполнение обещаний первых
манифестов и желаний, заявленных в их собственных наказах 1767 г.,
