слоге, как произносят многие. Он заметил вежливо: Вообще-то фамилия моя К-Е-
ренский. У нас и река была такая К-Е-ренка и город К-Е-ренск в Пензенской
губернии. Правда, теперь этот город п о ч е м у - т о... хе-хе... понизили
рангом, именуют селом...
(Какой красивый у вас дом! ( сказала моя жена.
(Мой?! (воскликнул Керенский. Да что вы! Это дом моих
хороших друзей. Его владелица, прекрасная дама, просто любезно разрешает
мне жить здесь.
И добавил без всякой грусти или сожаления:
--У меня нет дома... У меня вообще ничего нет... Если бы у меня был
такой дом, если бы я был богатым человеком!.. Подумал и заключил вполне
весело: У меня обязательно была бы организация и газета против большевиков!
(Удивительный перстень у вас, таинственный! продолжала жена делать
комплименты. Видимо, старинный?
Керенский поднес к незрячим глазам руку с перстнем, потер его
другой рукой, покрутил на пальце: Ему две тысячи лет. Вокруг него много
легенд. Рассказывают, что все, кто им владел, кончали жизнь самоубийством.
Он достался мне от одного французского пэра. Мне понравился перстень на его
руке, он и подарил. А ему подарил его какой-то восточный набоб. Он называл
имя, но я забыл его. Тот набоб и рассказал французу о легенде. А пэр мне.
Причем француз уверял меня, что набоб кончил жизнь самоубийством.
(А пэр? (спросила жена с испугом.
(Пэр умер.
(Самоубийство?! ( выдохнула жена.
(Ходили слухи, даже в газетах об этом писали, но доказательств я не
видел...
(Как же Вы?! ( в ужасе произнесла жена.
А.Ф. засмеялся, он был доволен произведенным эффектом: Я не верю в
приметы. Могли, конечно, быть какие-то совпадения. Но я не верю, я упрямый.
И вот вам доказательство, что я прав! Этот перстень у меня уже много лет, а
я все живу, живу... И не собираюсь кончать жизнь самоубийством... Да и
поздно. Такие решения надо принимать гораздо раньше... Тем более что и
причин, и поводов было предостаточно... А когда тебе восемьдесят пять...
Теперь стреляйся, хе-хе... не стреляйся никто и внимания не обратит... А
Элен верит... И меня ругает за то, что я ношу его, не выкидываю...
Обязательно вас познакомлю. Вы понравитесь друг другу...
Он говорил негромко, будто себе, словно нас и не было рядом:
Удивительно... никого уже нет вокруг. Ни Краснова - его казнили в сорок
седьмом вместе с генералом Власовым... Ни этого матросика Дыбенко, которому
Краснов собирался продать меня в Гатчине... Ни Корнилова... Ни Черчилля, ни
Ленина, ни Сталина... Я много болел ребенком. Почти пять лет пролежал
прикованным к постели. А вот все живу, живу... А Ульянов был крепышом и нет
его... Я один остался на всем белом свете... Один... Иногда думаю: что это,
миссия? Или наказание? Наказание долголетием?.. Нет, миссия... Я
единственный, кто знает всю правду и может сказать ее... Вот я ее и говорю,
говорю... Постоянно...
Он явно устал, и мы стали собираться домой. А он вполне искренне, я
уверен, принялся уговаривать нас посидеть еще немного. Но мы и так пробыли
у него без малого три часа. Договорились встретиться еще раз.
Вместе с нами он спустился на лифте на первый этаж, провожал.
Принялся рассказывать историю: Вы знаете, я всегда элегантно одевался, не
люблю нашу российскую неряшливость. И за это меня не любили эти, ну как их,
женщины, которых называли зеленый чулок. Они считали, что элегантность это
пережиток, а я стремился к аккуратности и...
(Наверное, синий... робко вставила слово жена.
(Что синий? ( не понял Керенский.
(Их звали, этих женщин... синий чулок.
И вдруг А.Ф. увял: Да, синий... верно... Столько лет прошло... Цвет
забыл...
Вторая встреча с Александром Федоровичем Керенским состоялась
через несколько недель после первой, в том же доме на 91-й улице
Манхэттена. Но она не была похожа на первую. А.Ф. куда-то торопился,
точнее, его торопили две весьма строгие пожилые дамы, бывшие с ним. А.Ф.
объяснил, извиняясь, что на него неожиданно свалилась встреча, очень для
него важная, которую он ждал давно и отменить никак не может. Во время
нашего разговора в комнату зашла еще одна дама лет сорока, темноволосая, с
милым русским лицом и большими темными глазами. А.Ф. познакомил нас. Это
была та самая Элен, которую он называл мой генеральный секретарь. Она
побыла с нами всего несколько минут, сказала несколько приветливых слов
низким грудным голосом по-русски и, извинившись, ушла. "Ну, ничего"(,
сказал Керенский, огорченный. Еще увидитесь... Элен расскажет вам обо мне
больше, чем я сам могу рассказать...
Я не знал тогда, что пророчество А.Ф. сбудется, что мы действительно
встретимся с Элен и она расскажет мне о Керенском то, что никто, кроме
нее, не мог бы рассказать. Но случится это при стечении удивительных
обстоятельств только через пятнадцать лет, когда А.Ф. уже не будет в
живых...
В 1982 году мне позвонили в Москву из нью-йоркского Театра четвертой
стены и сказали, что собираются ставить мою пьесу "Интервью в Буэнос-
Айресе", что ее переводит на английский язык превосходная переводчица, у
которой есть ко мне несколько вопросов... Догадайтесь, чей голос я услышал
после этого в телефонной трубке!
(Здравствуйте! Я та самая Элен, Елена Петровна. Помните...
Скоро, во время одной из командировок в Нью-Йорк, мы с женой
познакомились с Элен ближе, подружились и навсегда сохранили о ней самые
добрые воспоминания. Нередко она приходила к нам в корпункт, который
одновременно служил нам домом. Чаще всего, конечно, шел разговор об
Александре Федоровиче Керенском. Смеялась: Я выполняю его завещание. Он
все уговаривал меня написать книгу о нем. Говорил, что только я могу. Но у
меня нет таланта.
Она не только разрешила мне записывать ее короткие новеллы-
воспоминания она дарила их нам в р а з б р о с, будто разбрасывала лепестки
большого цветка, не заботясь о единстве сюжета, но настаивала, чтобы я
делал это как можно подробнее.
Сегодня я впервые воспроизвожу некоторые из ее лепестков для печати.
В 1953-м она узнала, что Гуверовский институт в Стэнфорде ищет
секретаря-переводчика для самого Керенского. Она удивилась, думала, он
давно умер. Решила попробовать, сдала экзамен и легко выиграла конкурс,
хотя претендентов на это место было много. Ее познакомили с Керенским.
Принял он ее очень официально и тут же усадил стенографировать. Был
энергичен, подвижен, деловит. Совсем не походил на 73-летнего старика.
Постепенно она привыкла к его стилю работы. Был разгар холодной войны, и
заказчиков на его статьи, выступления, книги хватало. Уже тогда у него было
плохо со зрением, он с трудом писал и печатал на машинке. Поэтому
предпочитал диктовать. Ходил по диагонали своего небольшого кабинетика в
институте и диктовал. Иногда забывался, наверное, представлял себя на
митинге, повышал голос, жестикулировал. Из 20, 30 надиктованных так
страниц оставлял потом страницы две-три, не больше. Знал за собой эту
слабость, но не мог ее преодолеть или не хотел.
Она стала читать о нем. Брала в библиотеке книги воспоминаний о
революции в России, архив Гессена. Почти во всех мемуарах, связанных с
февралем или октябрем 17-го года, его имя присутствовало. И почти всегда о
нем отзывались либо с ненавистью, либо с издевкой. Его не любили, кажется,
все и правые, и левые. Хотя левые все-таки меньше. Когда заходил разговор
об этом, он отмахивался, делал вид, что все это ему безразлично, смеялся.
В Гуверовском институте его тоже не очень-то жаловали. В
администрации относились к нему с иронией. Директор Свораковский вообще его
ни во что не ставил. Она видела, что его это ранит, хоть он и не показывал
виду. Она скоро поняла, что у него нет друзей, что он одинок и страдает от
этого. У него была одна Россия. Вся его жизнь, все помыслы были связаны с
нею. И глубоко переживал, что в России его считают чуть ли не врагом. А он
никогда не был врагом России, не мог быть! Он, конечно, не принимал
коммунистического режима, верил, что Россия станет демократической страной,
такой, какой была при Временном правительстве. Деятельностью в нем он
гордился и часто повторял, что Ленин, приехав в Россию после Февраля,
сказал: Это самая свободная страна в мире...
...Элен любила шахматы. Однажды, чтобы развлечь его, предложила
сыграть партию. Он поморщился: Ненавижу эту игру. В ней надо думать,
взвешивать, предвидеть, а я не умею этого делать. Она засмеялась, решила,
что он дразнит ее. Но А.Ф. пояснил вполне серьезно: Я либо знаю, что
делать, либо не знаю. А продумывать одну комбинацию, потом другую,
просчитывать ходы вперед это не для меня. Я всегда принимал и принимаю
решения моментально либо не принимаю вовсе. Но разве политик имеет право не
просчитывать ходы вперед? спросила она. Разве это не грозит ошибками? Он
развел руками: мол, принимайте меня таким, каков я есть... Он не считал,
что Временное правительство наделало серьезных ошибок: Ну разве что гимн
следовало бы придумать другой, ведь мы пели Марсельезу. Может быть, флаг
нужен был новый, не знаю. Но столько было дел! Я носился по фронтам,
выступал на митингах, разговаривал с солдатами... Разве было время
заниматься этими мелочами!
...Во время войны он делал все что мог, чтобы помочь России.
Радовался ее победам. Громко радовался, даже слишком громко (это ему потом
припоминали). В конце войны даже написал открытое письмо Сталину. Но в
