Прошло шестнадцать лет. Ньютон узнал, что значение радиуса Земли, которым
он пользовался при расчетах, было неверным. Повторив вычисления с более
точным значением этого радиуса, Ньютон получил прекрасное совпадение
результата. Прошло еще четыре года, и лишь тогда, многократно убедившись,
что ошибки нет, Ньютон публикует свое великое открытие – постижение тайны
всемирного тяготения.
Ньютон предпочитал заявлять о своем открытии лишь тогда, когда его уже
невозможно будет смести потоком неизбежной критики.
Интересно, что Ньютон никогда не пытался опубликовать свой октябрьский
трактат 1666 года. Он хранил свои секреты, как ремесленник или алхимик. Он
решил пользоваться своими открытиями в одиночку и тем временем
усовершенствовать метод флюксий. Он считал себя слишком молодым для того,
чтобы занимать собой публику, а свой метод – слишком уязвимым для критики.
Ньютон стал знаменитостью. Однако известность несла ему не только венец
славы, но и терновый венец, о котором он размышлял в детстве. Его радужное
настроение сменилось глубокой депрессией. Он старался замкнуться в своей
скорлупе, не желая ввязываться в многочисленные споры, на которые его
открыто вызывали. Он не был приспособлен для этих ожесточенных баталий, для
бесконечных словопрений и фехтования цитатами из классиков. Но его упорно
выволакивали каждый раз на свет божий, заставляя снова и снова отражать
очередные критические удары.
Ньютон стал полноправным членом европейского сообщества
естествоиспытателей. Уже в начале мая, всего лишь через четыре месяца после
того, как он послал свой телескоп в Лондон, он получил двенадцать писем и
написал одиннадцать ответов. Все они касались или телескопа или цветов. Его
одиночество окончилось, но нельзя сказать, чтобы столь резкая перемена его
радовала. Для Ньютона необходимость спорить и доказывать то, что казалось
ему очевидным, оборачивались душевной травмой, приступами беспокойства и
отчаяния. Еще никогда в жизни он не был в центре внимания – столь
обостренного и в целом недоброжелательного. Он мечтал о том, чтобы его
оставили в покое.
Бесплодные споры, затянувшиеся на долгие годы, не приносили молодому
Ньютону ничего, кроме больших потерь времени и резкого ухудшения характера,
который стал еще более подозрителен и скрытен, молчалив и беспощаден к
коллегам.
Вскоре, однако, Ньютон потерял терпение и не выдержал. Он считал, что его
открытия всем понятны и ясны, и все тут же должны принять их. Он был не
против споров, но полагал, что в споре идей, как в скрещении шпаг, должна
была рождаться искра нового знания; здесь же этого явно не происходило. Он
слишком сильно превосходил своих соперников, а в некоторых случаях,
увлекшись борьбой, и сам не видел их сильных сторон и здравых мыслей.
Ньютоном двигала чистая страсть к познанию, которая не позволяла ему
допускать малейших отклонений от научной истины. Любая критика выводила его
из себя, повергала его в тревогу и беспокойство, которые он мог погасить
лишь яростной атакой на покушающихся. Он готов был испепелить, уничтожить
тех, кто мешал пробиться росткам научной истины.
Духовное ученое братство, братство, о котором одиноко мечтал Ньютон в
Кембридже, оказалось составленным из врагов, подозрительных и
недоброжелательных. Дружная оппозиция статье Ньютона со стороны Гюйгенса,
Гука, Пардиза, льежских иезуитов оказалась для Ньютона тяжелой травмой. Он
решил навсегда отказаться от дальнейшей публикации своих работ.
Он ревниво считал, что открытие принадлежит ему навечно, если даже оно было
запрятано лишь в его голове; он искренне полагал, что своевременная
публикация не приносит никаких прав; первооткрывателем перед богом всегда
останется тот, кто открыл первым....
2
С раннего детства у Ньютона наблюдается склонность к систематизации,
поискам связей между предметами и явлениями.
Ньютон не придерживается никаких гипотез; мысль четко регистрирует
результаты эксперимента, эксперимент устраняет малейшие сомнения мысли.
Каждое предположение тут же сопровождается его экспериментальным изучением.
Эксперименты приводят к теоремам, теоремы проверяются опытом, они дают
возможность предсказывать будущие явления. Ньютон ничему не верит на слово,
строго следуя и девизу Королевского общества “Ничто на слово”, и Бэкону, и
Декарту, начавшему свою книгу “Начала философии” с призыва все подвергнуть
сомнению.
У Ньютона была манера не цитировать предшественников, исключая разве что
совсем уж неизбежные случаи. Он позабыл или не захотел упомянуть, например,
“Микрографию” Гука, оказавшую на громадное влияние на его исследования по
цветам в тонких пленках и пластинах. Он не вспомнил и Гримальди, открывшего
дифракцию света. То же можно сказать о многих других исследователях. А ведь
он тщательнейшим образом изучал оптиков прошлого и многое у них взял. В его
библиотеке были все главные труды по оптике. Многие идеи были подсказаны
ему чтением.
И все же использование трудов других ученых не умаляет заслуг Ньютона. Он
построил из их сырого материала великолепное здание, на архитектурное
авторство которого уже никто не смог бы претендовать. Вольное использование
слов было заменено Ньютоном оперированием тщательно избранными и
выверенными понятиями, основанными на экспериментах. Он настойчиво
предостерегал против путаницы, которая неизбежно возникает, если первичные
понятия будут определены нечетко. Окончательно формировался и укреплялся
его научный метод. Ньютон пишет в своем знаменитом “Вопросе 31”,
завершающем одно из поздних изданий «Оптики»:
“Как в математике, таки и при испытании природы, при исследовании трудных
вопросов, аналитический метод должен предшествовать синтетическому. Этот
анализ заключается в том, что из экспериментов и наблюдений посредством
индукции выводят общие заключения и не допускают против них никаких
возражений, которые и не исходили бы из опытов или других надежных истин.
Ибо гипотезы не рассматриваются в экспериментальной философии. Хотя
полученные посредством индукции из экспериментов и наблюдений результаты не
могут еще служить доказательством всеобщих заключений, все же это –
наилучший путь делать заключения, который допускает природа вещей”.
«Оптика» построена в основном на материалах первых статей Ньютона. Но это и
синтез всех его физических и философских идей, попытка дать ответы на самые
сложные вопросы. В ней нет юношеских дерзаний и свежести гениальных
догадок; в ней царит величавая мудрость.
Ньютон полностью отказался от физиологического критерия восприятия и оценки
цветов. Он связал конкретные цвета с конкретным углом преломления и тем
самым превратил их оценку из субъективной в научную. Кропотливо, шаг за
шагом проникал он в глубь свойств света и цветности, подкрепляя каждый этап
доказательным экспериментом. Чтобы не оступиться, он создал научный метод,
в котором основой явился принцип обратной связи, в наше время всем
очевидный.
Гипотезы Гука и теории Ньютона, несмотря на уверения Ньютона, на самом деле
не имели между собой ничего общего. Первые были плодом раскованного ума,
иногда чрезвычайно остроумным, чаще – фантазией художника, вторые были
строгой реальностью, соком самой жизни. Теории Ньютона делали возможным
развитие физики как точной науки. Она стала все больше приближаться к
математике и все больше отдаляться от философии.
В 1672 году письмо с описанием экспериментов и выводов, посланное Ньютоном
издателю “Философских трудов” должно было перед опубликованием пройти
апробацию в Королевском обществе, быть там заслушано и обсуждено.
Это была первая научная статья Ньютона. Тот необычный резонанс, который
получила столь небольшая по объему работа, ее громадное влияние на судьбу
Ньютона и судьбу науки в целом вынуждают наших современников более
внимательно отнестись к тому новому, что привнесла в мир научного
исследования.
Эта статься знаменует наступление новой науки – науки нового времени,
науки, свободной от беспочвенных гипотез, опирающейся лишь на твердо
установленные экспериментальные факты и на тесно связанные с ним логические
рассуждения. Пристальное наблюдение, четкая классификация многих
разрозненных ранее явлений, нахождение в них общих черт, сути и
первопричины, извлечение из них некоторых закономерностей, которые могут
дать представление о поведении вещей и явлений в еще не изученных
ситуациях. Наука получает дар предвидения.
3
Увлекшись проблемой цветов, Ньютон стремился выжать из своего мозга все,
что было возможно. Он всячески понукал, подстегивал его, приводил во все
более активное и ясное состояние. Для того чтобы улучшить мыслительные
способности, зафиксировать внимание, обострить память, он гнал от себя
посторонние мысли, «возвышал свой дух», умерщвляя плоть, ограничил себя
малым количеством хлеба, небольшим количеством вина и воды.
Он старался экономить время на еде и сне, почти никогда не ужинал, спал
мало. Он использовал даже бессонницу – обладая исключительной памятью,
производил вычисления. Вседозволенность Кембриджа он употребил для научных
занятий.
Иногда, чтобы отвлечься от научных дум, он читал под вечер что-нибудь
полегче, например по медицине. Он прекрасно знал анатомию и физиологию,
различные методы лечения, что в большей мере способствовало его завидному
долголетию.
Ньютон всеми силами боролся с дьявольскими искушениями, и каждый раз,
заходя например в таверну, что происходило, впрочем, крайне редко, или
