немножко выпив, или проиграв в карты, или совершив какие-нибудь другие
экстравагантные для него поступки, он винился в этих грехах. Он винился в
них в своей записной книжке, куда вносились эти, не соответствующие его
нормальному образу жизни траты. Грехи отмечены в его записных книжках как
события реальной жизни, вместе со штопкой носков и стиркой.
Как можно понять из записей двадцатилетнего Ньютона, он с детства внедрил в
свое сознание как смертные грехи: ложь, эгоизм, насилие, потерю контроля
над своими чувствами и действиями. Он был истинным сыном своего
пуританского века. И – своего университета, известного как твердыня
правоверного англиканства, ставящего своих питомцев на высшие посты церкви,
разрешающего им переводить и толковать Библию. Церковная ученость,
церковная мораль и церковные книги – самые сильные первые влияния
университета на молодого Ньютона.
4.1
Трудно представить себе двух более различных по научному стилю
исследователей, чем Ньютон и Гук. Романтически настроенному, легкому на
открытия и изменение направления мысли Гуку противостоял несколько
медлительный, но пронзительно-зоркий и основательный Ньютон.
Будущему неизбежному конфликту Ньютона и Гука способствовало и их различное
положение: изолированно живущий в научной пустыне Кембриджа, ничем, кроме
науки, не озабоченный Ньютон, имеющий возможность погрузиться в самые
глубокие слои научного исследования, способный сосредоточиться на любом
факте и явлении, покуда они не становились для него кристально ясны, пока
он не мог объяснить их с помощью выдвигаемых им основных гипотез, пока он
не мог подтвердить свои прогнозы с помощью специально поставленных
экспериментов. Все, что он делал, он делал основательно, точно, раз и
навсегда.
В написанном Гуком продолжении “Новой Атлантиды” Бэкона есть строки о его
научном идеале. Он хотел бы сделать как можно больше новых научных открытий
с целью их немедленного практического применения. У Ньютона же практические
применения открытий всегда были укутаны легкой дымкой перспективы. Даже
занятия Гука принципом тяготения имели четкую практическую направленность:
с его помощью он хотел решить проблему определения точной долготы на море.
Ньютон же, решая загадку тяготения, больше думал о Системе Мира.
Ньютон – упорный труженик – никогда не отвлекался от темы, пока не
исчерпывал ее до конца. Если он и думал в это время о чем-то другом, он
считал это для себя отдохновением, дивертисментом.
4.2
Научные работы Ньютона и Гете не нужно долго сравнивать, чтобы понять: один
– профессионал, другой – дилетант. Гете, больше вдохновенный мечтатель,
философ, чем физик, много вольно выдумывал, домысливал, фантазировал, не
проверяя свою мысль экспериментом.
Гете больше играл в науку, украшал себя ею. Ньютон жил наукой, считал себя
ее слугой. Его научное мировоззрение было глубоко материалистическим, он
знал, что настоящее понимание природы складывается не из пустых
рассуждений, а из трудного процесса познавания, из опыта.
Теория, отражающая действительность, - это комплекс законов, вытекающих из
опыта и проверенных опытом. Ньютон победил по праву. Века подтвердили
справедливость его научного кредо. Его законченные работы – это слепок с
законов природы. А рассуждения Гете о происхождении цветов лишь живопись
импрессиониста, видящего природу в дымке субъективных представлений, такой,
какой ему хочется ее видеть: поэтичной и несколько растрепанной.
IV
С 1689 года Гемфри Ньютон стал основным помощником и переписчиком трудов
великого сородича. Именно он оставил после себя воспоминания, рисующие
Ньютона в 1685-1689 годах, то есть во время создания “Начал” и
непосредственно после их выхода.
По его словам, Ньютон в те годы был весьма скромным, любезным и спокойным
человеком. Он никогда не смеялся и никогда не раздражался. Все его
существование заполнялось работой. Она была его единственным увлечением.
Работая, он забывал обо всем – о друзьях, о сне. Он в те годы спал не более
четырех-пяти часов в сутки, причем засыпал иной раз лишь в пять-шесть утра.
Не только “Начала” были тогда предметом его увлеченных занятий. Нет,
отнюдь! Скорее наоборот. “Начала” он создавал как бы из-под палки, по
необходимости, под давлением Галлея, подвигаемый маячившим на горизонте
очередным спором и приоритете. Впрочем, не будь Гука, не будь его ревности
и нападок, не будь его прозрений и намеков, Ньютон, возможно, никогда не
собрался бы написать эту книгу. Именно желание доказать всему миру
подлинное авторство великих законов мира двигало им наряду с понуканиями
Галлея....Главное же внимание свое, заботы свои и труд свой обращал он на
алхимические занятия.
Ньютон был человеком своего времени. Одной из главных его целей, скажем это
открыто, было превращение металлов, и золото оставалось постоянным героем
его непрерывных поисков. Точно так же, как эликсир жизни – универсальное
лекарство и гарантия бессмертия. Точно так же, как и великая тайна строения
матери...
Он жил тогда в одиночестве. У него не было ни учеников, ни друзей. Нельзя
сказать, что живое общение с людьми ему заменяли книги, - он редко
пользовался своей обширной библиотекой. Размышляя, он погружался в себя;
натыкаясь на мебель, ходил по комнате. Даже к смерти он был тогда
безразличен и не боялся ее – однажды он заболел и тяжко страдал, но ни разу
страх смерти не испортил настроения ни ему, ни тем, кто посетил его во
время болезни, - он оставался абсолютно безразличен к тому, умрет он или
останется жив. Он не знал иного отдыха кроме перемены занятий. Никогда не
ездил верхом, не пользовался своим законным правом на игру в шары на
кембриджских зеленых лужайках, не играл в кегли и не занимался каким-либо
видом спорта или гимнастикой. Всякий час, оторванный от занятий, считал
потерянным.
Жизнь Ньютона после издания “Начал” резко изменилась. Если до этого бывали
случаи, когда он месяцами не разговаривал с людьми, не выходил из комнаты,
посвящая время лишь размышлениям, когда он забывал, казалось, обо всем и
вся, о суетном и мирском, о сне и еде, когда он переходил для отдыха от
математики к химии, от астрономии к физике, от физики к богословию, когда
вся жизнь его была наполнена решением великих загадок, которые доверены
были ему господом, и решения навеяны им, и силы для решения – от него, то
теперь Ньютон был на виду – он попал в центр научной жизни. Он стал
известен, более того, в каком-то смысле – знаменит. Вместе с этим он стал и
открыт, уязвим для критики, лишился защитных створок своей раковины. Он
изменился, но и мир изменился, хотя лишь мудрецы, такие, как Вольтер,
смогли вникнуть в суть медленно происходящих и внешне неявных событий.
Главная черта Ньютона, которая упорно всплывает в воспоминаниях и
документах его кембриджских лет жизни, - это рассеянность. Однажды,
пригласив гостей и усадив их за стол, он пошел в чулан за бутылкой вина.
Там его осенила некая мысль, и он к столу не вернулся. Гости не раз
уходили, не попрощавшись, не желая тревожить его, близоруко уткнувшегося в
бумаги.
Он не знал иного времяпрепровождения, кроме научных занятий. Он не посещал
театров и уличных зрелищ, не ездил верхом, не гулял по живописным
кембриджским окрестностям, не купался. Он не особенно жаловал литературу и
совсем не любил поэзию, живопись и скульптуру; коллекцию римских статуй
лорда Пемброка – одного из влиятельных членов Королевского общества – он
называл не иначе как “каменными куклами”. Все дни его проходили в
размышлениях. Он редко покидал свою келью, не выходил в Тринити-холл
обедать вместе с другими членами колледжа, за исключением обязательных
случаев. И тогда каждый имел возможность обратить внимание на его
стоптанные каблуки, спущенные чулки, не застегнутые у колен бриджи, не
соответствующую случаю одежду и всклоченные волосы. В разговорах за
“высоким столом” он обычно участия не принимал и, в крайнем случае, отвечал
на прямые вопросы. Когда его оставляли в покое, он безучастно сидел за
столом, глядя в пространство, не пытаясь вникнуть в разговор соседей и не
обращая внимания на еду – обычно блюда уносили до того, как он успевал что-
нибудь заметить и съесть.
Экономя время, он теперь редко ходил на утреннюю службу, предпочитая ей два-
три часа плодотворных утренних занятий. Так же, впрочем, он поступал и по
отношению к вечерней службе, поскольку любил заниматься и вечером. Зато в
воскресенье он обязательно ходил в церковь святой Марии.
Викторианские биографии Ньютона много места уделяют его умеренности, в
частности в еде, представляют его отшельником, живущим на воде и овощах.
Что действительно мало трогало Ньютона – так это лондонские развлечения.
Кондуитт писал, что он вообще никогда не интересовался музыкой или
искусством. Это не вполне точное замечание, потому что известен отзыв
Ньютона, рассказывавшего о своем посещении оперы: “Первый акт я прослушал с
удовольствием, во втором акте мое терпение истощилось, а с третьего я
сбежал...”
Интерес его к живописи и скульптуре был скорее утилитарного толка – он
смотрел на них лишь как на предметы, предназначенные украшать жилище. В
библиотеке Ньютона нет следов более или менее современной ему литературы, в
частности английских классиков – Чосера, Спенсера, Шекспира и Мильтона.
Поэзия отсутствовала начисто. Это свидетельствовало об определенной позиции
