прямо, он более спокоен, сдержан... Всматриваясь в эти изображения ХIV
века, легко представить себе, как отдавали «в научение» отрока Руб- лева,
как стоял он, робея, в светлой до колен рубашке, в узких, облегающих
портах, коротко остриженный.
Картину обучения грамоте в ту эпоху можно восстановить и по нескольким
сохранившимся миниатюрам ХVI—ХVII веков, на которых изображен урок в древне-
русской школе. За столом несколько прилежно занимающихся учеников. Их
совсем немного, всего пять-шесть мальчиков разного возраста. Во главе стола
все тот же монах-учитель. Вот так, в небольшом обществе сотоварищей, в
неторопливой, почти домашней обстановке и Рублев складывал первые свои
слоги и учился сначала медленному, а потом все более беглому и осмысленному
чтению по Псалтыри. Так оно неотменно и происходило с той разницей, что
первым его учителем мог быть не обязательно монах, и даже скорее всего он
начал учиться грамоте у клирика близлежащей церкви, а то и просто у
мирского книжного человека.
Уровень грамотности в ХIV—ХV веках, особенно среди мужчин, был
достаточно высок. Простая обиходная переписка — послать при случае грамотку
ближнему или дальнему человеку — была распространена повсеместно и в разных
слоях общества. При отсутствии бумаги использовали бересту — материал
мягкий, удобный для начертания букв твердым писалом, а главное, всем
доступный. В наши дни следы обыденной этой письменности более всего
сохранились в Новгороде. Болотистая почва там надежно хранит, не дает
сгнить выброшенным много веков тому назад берестяным письмам, которые
сейчас тщательно ищут археологи. Но незамысловатой этой почтой
пользовались, как теперь достоверно под твердили находки, и в других
городах — Старой Руссе, Пскове, Опочке. Появились сведения о подобных
грамотах в Твери. Скорее всего и на Московской Руси простые люди
пересылались берестяными грамотками. При нужде, правда, в случаях особых,
исключительных, здесь использовали лесной этот «пергамент» и на более
серьезные нужды. Древнее предание в Троице-Сергиевом монастыре сохранило
память, как в первые годы существования обители при крайней скудости и
бедности монахи писали на бересте книги и служили по ним.
Но подлинными сокровищницами книжного слова — этой памяти истории,
хранилищами опыта и мудрости столетий становились, по распространенному
названию тех времен, «книжницы». Зачастую это были одновременно и
библиотеки и мастерские по переписке и художественному украшению рукописей.
Книжницы имелись при княжеских и епископских дворах, в монастырях.
Хранились тут писанные на пергаменте и бумаге, про- стые и дивно
изукрашенные, не только славянские, но в греческие книги. В ХIV столетии
славен был по всей Северо-Восточной Руси «Григорьевский затвор» в Ростове,
где ученые монахи занимались переводами с греческого. Жаждущих настоящего,
углубленного книжного знания в такие вот места и вела жизненная дорога.
Книга, вещь немалоценная, в личной собственности простого человека тех
времен была редкостью. Но определенное их число имелось при каждой церкви.
Это были не только служебные, но и "четьи", предназначавшиеся для чтения
рукописи, доступные причту, грамотным прихожанам. Однако основной способ,
каким книжное слово становилось достоянием большинства, — устное его
провозглашение в церковном пении и чтении. Именно это чтение стало первыми
"вратами учености" для юного Рублева. Постепенно восприятие знакомого с
детства из года в год раскрывалось, дополнялось личным общением с книгой.
Отношение средневекового человека к книжному слову во многом было
иным, чем в позднейшие времена. На много столетий русский народ сохранил
доверие и особое уважение к книге, книжному слову. Корни такого отношения
уходят в средневековье, ко времени первых веков существования славянской
письменности. Мир книги для того времени — мир абсолютной этической
ценности. Книга учительна, она указывает дорогу, наставляет на жизненное
"делание". Важно не только узнать, но и поступить по истине. Учение и
жизненный путь неотделимы — вот тогдашний идеал познания: "Блаженны
слышавшие и сотворившие". Следование книжному учению спасает, вводит в
вечность.
Книга воспитывала сознание, вводила в традицию, в жизнь "прежних
родов" для будущего художника, который все более и более присматривался,
приникал к творениям изобразительного мастерства, открывалось единство
слова и изображения. На иконах и фресках, в шитье и литье, в резьбе и
чеканке он видел то же самое, о чем повествуется в книгах. С изображений
смотрели на него люди с книгами и свитками в руках. На их раскрытых
страницах начертаны слова. Они тоже рассказывали, тоже учили, эти
изображения. В творениях живописи оживали, загораясь и зацветая в движениях
и красках, недавно слышанные и пережитые повествования, возникали лица и
деяния людей, знакомых уже из чтения. Не ведая книг, и не понять, что за
события свершаются, что за люди внимательно и строго смотрят на тебя. Когда
и чем они жили, почему столетиями хранится их память в поколениях людских?
Можно утверждать определенно: тяга к искусству отрока Рублева не могла
происходить в отрыве от книжных влечений. Одна из главных особенностей
культуры той эпохи — взаимопроникновение, гармония между словом и
изображением и, следовательно, «постоянная внутренняя связь интересов
художественных и литературных» (Ф. И. Буслаев).
С юных лет и для Рублева время распределялось по кругу, годовому
«колу» праздников. Посвященные событиям или отдельным лицам, повторяющиеся
ежегодно в определенный срок, они воспринимались как знак преодоления
времени, знамение того, что время "прозрачно" перед вечным, неизменным. В
личном и общественном быту древней Руси праздники занимали исключительное
место. В культурном смысле праздник был средоточием различных видов
искусств. В едином, слитом торжестве здесь звучало чтение и пение,
происходило символически значимое действо в осмысленном архитектурой
пространстве, наполненном разнообразными творениями изобразительного
художества. Но в празднике было и нечто более значительное — осмысление
длящейся жизни во времени и в отношении к вечности.
С юных лет видел Рублев одни и те же изображения. Ежегодно наступало
время особенно внимательно, проникновенно отнестись к каждому из них. В
будущем и ему самому придется создавать те же образы, вкладывать в исконные
темы опыт своего осмысления их и переживания. Календарь-святцы пронизывал
собой весь народный быт, определял время труда и отдыха, радости и
покаяния, указывал сроки потребления или запрещения той или иной пищи. По
нему копил свои приметы, устанавливал сроки работ народный
сельскохозяйственный календарь. Соотносясь с праздниками, сеяли и собирали
урожай, метили время охотничьих промыслов и рыбных ловель, бортничали,
собирали лесные дары. Неотменное, как чередование времен года, «коло»
праздников давало сознание устойчивости бытия, порядок которого может
измениться лишь «в конце времен», в вечности.
Разумное это «коло» противопоставлено было изменчивому колесу судьбы с
неожиданными, трагическими его поворотами, играми случая, о котором были
сказаны пронзительно-горькие слова в одной переведенной с греческого
рукописи: «Таковы ти суть твои игры — игрече, коло житейское...»
При осмыслении этих наиболее темных для биографа Рублева лет встают
перед нашим сознанием такие об разы:
Тихий и скромный отрок за книгой...
С обнаженной головой, в светлой холщовой одежде, стоит он перед ликами
икон, всматривается в них...
То беспокойные, то затишные, идут над Русью годы,
Настала пора для юного Рублева начать обучение основам иконописного
искусства. С определенной долей вероятности можно выделить тот отрезок
времени, на который пришлось столь значительное в его жизни событие. Для
этого, основываясь на документах и сведениях, которые дошли до нас от
разных периодов русского средневековья, следует представить, как поставлено
было в те времена дело обучения художеству, каковы были взгляды той эпохи
на искусство.
В современном нам искусствоведении общепринятой стала мысль, что
сложение Рублева как самостоятельного, со своим стилем и художественным
лицом мастера относится к 1390-м годам. Это согласуется и с приблизительной
датой его рождения — около 1360 года. Тридцатилетие на Руси в ту эпоху
считалось порой зрелости, полноты человеческой личности. Оно имело значение
и для общественной оценки человека, давало, например, право для получения
священнического сана. Можно пред положить, что с наступлением тридцатилетия
и в среде иконописцев талантливому, с вызревшим мастерством художнику
полагалось давать дорогу к самостоятельному творчеству. Но к этому возрасту
он должен был пройти все стадии обучения и затем какое-то время поработать,
чтобы обрести собственный голос.
Взаимоотношения учителей и учеников во все времена были одной из
важнейших сторон жизни и развития искусства. Взгляд древней Руси на эти
отношения способен прояснить один подлинный документ. Правда, он относится
к более позднему времени, к середине ХVI века. Но в нем впервые определен в
слове многовековой педагогический опыт художественных дружин. Это текст
одной из глав так называемого «Стоглава» — сборника постановлений русского
церковного собора 1551 года. В нем есть мёсто, посвященное отношению
художника к своему ученику. Как и всякий человек, учитель мог допустить
ошибку, «некое прегрешение», которое при условии раскаяния ему, как и
всякому, прощалось и от пускалось. Но не подлежащим прощению «смертным
грехом», ведущим к гибели и муке в вечности, считалось, если учитель
сознательно утаит от ученика что-либо из своих знаний и умений или скроет
его талант, станет из зависти приуменьшать и унижать его. Перенесение
отношений в дружине в область этическую объясняется средневековым
пониманием художественного творчества как особого служения. Художник —
"творец святыни" имел определенные этические обязательства перед своей
