оцепенением. Сказка, которая одолевает Флягина, проводящего целые дни на
берегу лимана с грудным ребенком и козой, и есть для богатыря тяжелая ноша
"сонной дремы жизни". И "страшное мечтание", которое ему приносит теплый
ветер со степи, оказывается призывом самой природы освободиться от чар
сонного царства: "...вижу какие-то степи, коней и все меня будто кто-то
зовет и куда-то манит: слышу, даже имя кричит: "Иван! Иван! Иди, брат
Иван!" Встрепенешься, инда вздрогнешь и плюнешь: тьфу, пропасти на вас нет,
чего вы меня вскликались! оглянешься кругом: тоска, коза уже отойдет
далеко, бродит, травку щипет, да дитя закопано в песке сидит, а больше
ничего... Ух, как скучно! пустынь, солнце да лиман, и опять заснешь, а оно,
это течение с поветрием, опять в душу лезет и кричит: "Иван! пойдем, брат
Иван!"
В этих снах как их продолжение вновь, уже в третий раз, возникает
видение засеченного монашка. Если при первом своем появлении монашек
напоминает герою о материнском обете богу и дает пророческое предсказание
("...придет твоя настоящая погибель, и ты тогда вспомнишь материно обещание
за тебя и пойдешь в чернецы"), во второй раз предостерегает его и ставит
перед необходимостью собственного выбора: идти в монастырь или оставаться в
миру, и Флягин выбирает последнее, то в этом третьем сне монашек уже зовет
его идти дальше: "Пойдем, Иван, брат, пойдем! тебе еще много надо терпеть,
а потом достигнешь".
И следуя велению своего сердца, герой снова оказывается без крова и
пристанища: он бежит от хозяина вместе с барыгой и ремонтером, но тот не
может держать при себе беспаспортного беглеца. Поскольку Флягину идти
некуда, он опять собирается было "объявится" в полицию, но случайно
попадает на конскую ярмарку.
В рассказе Флягина вдруг возникает особый экзотический мир: "Выхожу
за Суру за реку на степь, где там стоят конские косяки, и при них же тут и
татары в кибитках. Разные - и штатские, и военные, и помещики, которые
приехали на ярмарку, все стоят, трубки курят, а посереди их на пестрой
кошме сидит тонкий, как жердь, длинный степенный татарин в штучном халате и
в золотой тюбетейке." На вопрос Флягина: "что это такой за важный татарин,
что он один при всех сидит? - случайный собеседник, ярморочный
завсегдатай отвечает: "Нешто ты... его не знаешь: это хан Джангар ...
первый степной коневод, его табуны ходят от самой Волги до самого Урала
во все Рынь-пески, и сам он, этот хан Джангар, в степи все равно что царь".
Здесь, на ярмарке, где встречаются оба народа, хан Джагар устраивает
всякий раз своеобразное представление, и затевает он его с определенной
целью.
"Азиатская" хитрость хана Джагара состоит в том, что самую лучшую
лошадь, предварительно установив за нее предельно высокую цену, он пускает
"наперепор"; двое порются нагайками, и лошадь достается тому, кто окажется
более стойким. "Азиатскую практику" таких поединков рассказчик изучает,
наблюдая за единоборством татар - Чепкуна Емгурчеева и Бакмея Отучева.
Потом Иван Северьяныч сам вступает в бой за красавицу лошадь. Но поединок
рассказчика и татарина Савакирея в принципе отличается от поединка Чепкуна
Емгурчеева и Бакмея Отучева. Там это обычное разрешение спора за лошадь,
здесь же - соперничество представителей разных народов. Именно поэтому эта
борьба не на жизнь, а на смерть: Савакирей бьется до конца, до смерти,
потому что "хотел благородно вытерпеть, чтобы позора через себя на
азиатскую нацию не положить..."
Победа над Савакиреем неожиданно оборачивается для Флягина десятью
годами татарского плена. В плену Флягина гнетет не убогость материального
быта, а бедность переживаний и впечатлений: "...гляжу на степи ... одну
сторону и в другу. - все одинаково... Знойный вид, жестокий; простор - краю
нет; травы, буйство; ковыль белый, пушистый, как серебряное море,
волнуется, и по ветерку запах несет: овцой пахнет, а солнце обливает, жжет,
и степи, словно жизни тягостной, нигде конца не предвидится, и тут глубине
дна нет... Зришь сам не знаешь куда, и вдруг перед тобой отколь ни
возьмется, обозначается монастырь или храм, и вспомнишь крещеную землю и
заплачешь..."
Герой постоянно сравнивает "свое" и "чужое". Признавая в чужом
поэтичность там, где она есть, Иван Северьяныч поэтизирует в своем, на
первый взгляд, будничное, бытовое: "...эх, а дома у нас теперь в деревне к
празднику уток, мои, и гусей щипят, свиней режут, щи с замешкой варят
жирные-прежирные, и отец Илья наш священник, добрый-предобрый старичок,
теперь скоро пойдет он Христа славить, и с ним дьяки, попадьи и дьячихи
идут, и с семинаристами, и все навеселе..." Сквозь конкретность бытовых
мелочей в воспоминаниях Ивана Северьяныча просвечивает память о общих
праздниках и буднях об их национальном своеобразии.
Воскрешение прошлого в воспоминаниях и мечты о побеге и становятся
содержанием духовной жизни Флягина в плену.
Слушателям непонятно, почему рассказчик не испытывает отцовского
чувства к своим детям, не скучает даже о тех своих женах, которых
"сожалел", не испытывает ни малейшей привязанности ни к кому - он,
защищавший голубков и полюбивший чужого ребенка. Но то обстоятельство, что
татары люди не христианской веры, начисто снимает вопрос для Флягина о
каких-либо моральных обязательствах по отношению к своим татарским женам и
детям: "Они были без всяких церковных таинств, и я их за своих не
почитал."
Флягин ни на минуту не перестанет ощущать себя пленником, и этот народ
так и остается чужим для него. Когда через много лет он будет воевать с
"татарами" на Кавказе, в его отношении к ним не будет и следа памяти об
общей жизни.
В дальнейшем повествовании появляется цепочка эпизодов, чрезвычайно
существенных для выражения авторской мысли, - о существе и значении
религиозных представлений для народной жизни. Наивность героя, его
непосредственное отношение ко всему, что ему открывается в жизни позволяет
автору, так же как в "Запечатленном ангеле", поставить вопрос о сущности
борьбы разных вер, показать ее трагические последствия.
Можно ли и нужно ли называть одному народу то, что свойственно
жизненному укладу другого? Есть ли моральное оправдание проповедничеству,
которым занимаются в Рынь-песках русские и другие миссионеры? Трагический
конец одного из миссионеров не вызывает у читателей сострадания. "Старый
жидовин" (еврейский миссионер) выглядел бы действительно трагическим
мучеником, если бы не одна деталь. "Жидовин ... клялся, что денег у него
нет, что его бог без всего послал, с одной мудростью". Ореол мученичества,
однако разрушается всего лишь одной репликой рассказчика: "Ну а деньги у
этого жидовина все-таки ведь были" [3,149].
С этой теснейшим образом связана еще одна история, содержащая
комические перипетии с Талафой, были неизвестно какого народа. Он оказался
фейерверком, то есть фикцией, и служит орудием в руках авантюристов и в
этом качестве используется и рассказчиком, разгадавшим хитрость "хиляков".
Вот тогда-то все неожиданно удается: и побег, и даже обращение татар в
свою веру.
Три последующих диалога о вере (с "чувашиком", с русским рыбаком, с
отцом Ильей) открывает нелепость, ненужность и даже вред противоборства
религий, разобщающих людей, уродующих их взаимоотношения.
Святая Русь, к которой так стремился рассказчик, отмечает возвращение
блудного сына своеобразно - плетьми: "Высекли в полиции и в свое имение
доставили", граф "велел ... еще раз дома высечь". И вслед за этим
неожиданное обретение свободы: приказание графа отпустить на оброк. Герой
снова в пути, вне всяких человеческих связей, без пристанища и без денег.
Но "русский человек со всем справится", и Иван Северьяныч и на этот раз
находит выход: знаток лошадей, он становится консультантом на ярмарках.
Однако здесь подстерегает его новое бедствие: "и везде бедных людей
руководствую и собираю себе достаток и все магарычи пью".
Рассказчик наивно убежден, что от "усердного пьянства" его избавляет
"магнетизер". Во всех подробностях он рассказывает слушателям про свой
последний "выход", о котором ему "даже теперь вспомнить страшно.
М.П.Чередникова в своей работе подробно исследует реалистические
мотивировки "наваждения", которого до конца жизни не может объяснить себе
рассказчик [ ]. Однако лесковский мир все-таки сопротивляется слишком
прямолинейному анализу, так как при этом утрачивается атмосфера
загадочности, волнующего предчувствия, которые ему свойственны и особенно
ощутимы в рассказе очарованного странника о "магнетизере" и цыганке Груше.
При всей комической несообразности предпринятого "магнетизером"
лечения Флягина от запоя, он на самом деле раз и навсегда избавляет
Флягина от запойной страсти, открыв ему "красу природы совершенство" и
действительно дает в жизни "новое понятие". "Лонтрыга", "пьяничка", "самый
препустейший - пустой человек" приводит Флягина к самой нужной для него
душе.
В "Очарованном страннике" продолжается традиция русской литературы -
испытание героя любовью как высшая проверка его человечности. Благодаря
встрече с цыганкой Грушей герой, для которого не было ничего на свете выше
красоты и совершенства лошади, открывает колдовскую силу красоты и таланта
над душой человека. Глядя в лицо Груши, Флягин думает: "Вот она ... где
настоящая-то красота, что природы совершенство называется; магнетизер
правду сказал: это совсем не то что в лошади, в продажном звере".
Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12
