“довольно хороший наблюдатель”, и хотя в тот момент, когда наблюдает,
разобраться не может, “потом все возвращается к нему – место, время,
интонация, взгляд, жест, обстоятельство”.
Никто еще до Руссо не обращался так часто к искусству самоизображения,
так мастерски не “прилагал к своей душе барометр”. Что особенно
подчеркивает Руссо в своем автопортрете? Странности характера и поведения.
Так, в покойном состоянии он боязлив, стыдлив, иногда вял, иногда
волнуется, не знает ни осторожности, ни страха, ни приличий, его охватывает
дрожь, вот-вот замрет сердце. Редко бывает рассудительным, житейски
трезвым. И противоречия в нем невообразимые.
За четырнадцать лет до окончания “Исповеди”, в период первых двух
трактатов, публичный успех которых внушил ему необычайную уверенность в
себе, Руссо задумал сочинение, под названием: “Чувственная мораль, или
Материализм мудреца». Из уцелевших набросков явствует, что в своих мыслях,
чувствованиях, поступках человек носит следы ощущений, внутренне его
видоизменяющих; на человеческий организм и душу влияют климат и время года,
звуки и цвета, мрак и свет, движение и покой, конечно и пища. Изучив это
влияние, человек способен продумать свой внешний режим и активно управлять
своими чувствами, обращаясь к их источникам, “принудить животные силы
служить на благо нравственному порядку и таким образом привести душу в
состояние наиболее благоприятное для добродетели или удержать ее”.
“Исповедь” перешагнула границы эпохи, когда умение связывать
неразрывной цепью все звенья анализ считалось высшим достижением мысли.
Заглянув в подпочву своей душевной жизни, Руссо открыл “бессознательные
движения сердца”. Объяснить, почему в одних случаях его ум активен, а в
других случаях будто выключен, почему так часты в нем коллизии между
разумом и эмоцией, причем вторая берет верх, Руссо не мог, он – загадка для
самого себя, но если не до конца распутал клубок нитей своего душевного
комплекса, так хоть обнажил саму путаницу, а это уже немало. В авторе – он
же герой “Исповеди” - противоположные начала действуют то сообща, то врозь,
то совсем на время изгоняя одно другое. Хаос разнородных мыслей и чувств…
Стало быть никакой цельности характера? А все же есть она, иначе не могли
бы говорить о “самобытности, своеобразии” Руссо. Дело в том, объясняет он,
что внешние влияния, которым он поддается, долго на нем не отражаются, и
после всяких “толчков” возобновляется его “устойчивое состояние”. Цельность
Руссо – это и неискоренимые его убеждения, и даже причуды его. Изменить
свою натуру Руссо не хочет, не нужно это ему, раз он “лучший из всех
людей”. Мудрость народную Руссо высоко ценил, ставил выше учености какого-
нибудь философа.
Бывают глубоко нравственные люди, не отдающие себе отчета, морально их
поведение или нет. Но стоит кому-нибудь обещать свою “исповедь”, как с этим
словом ждут рассказа о тяжких моральных испытаниях. Слово “исповедь”
предполагает суровый взгляд на себя, как и непреоборимое желание поделиться
с другими об этом. Не укладываясь в рамки ни “автобиографии’, ни
“движущегося автопортрета”, исповедальный жанр предполагает какие-то
страдания автора. Довольный собой и своим житьем-бытьем, человек вряд ли
сядет за стол писать свою исповедь. Наконец, если общество более или менее
устойчиво, человек, выворачивающий свою душу наизнанку, кажется феноменом
патологическим даже себе самому, тем более другим.
“Исповеди” Руссо повезло – две линии сомкнулись для нее: душевный
кризис человека, охваченного мыслью, что среди людей все эфемерно – дружба,
благодарность, уважение, и кризис общества, распад его устоев, загнивание и
дискредитация его идеологической системы. Раздумывая о масштабах своей
катастрофы, “бездны страданий”, Руссо вынужден сам защищать себя. Краткая
речь, хотя бы и пылкая, немногих убедит, в других посеяла бы сомнения.
Подчеркивая важность своей задачи, Руссо самим термином “исповедь”
указывает на великий конфликт между ним и обществом, не понимавшим его и не
желавшим понять. Итак, глубокий душевный кризис, а не эгоцентризм стоит за
откровенным произведением Руссо: “Я слишком люблю говорить о себе”. Вряд ли
кому другому из французских литераторов XVIII века выпало на долю столько
горьких испытаний, хотя Руссо и не отведал тюремного заключения. Надо еще
упомянуть брошюры, пасквили, статейки, порочившие его имя, высмеивающие его
причуды, дискредитирующие его взгляды. В каких только в смертных грехах не
обвиняли его! Даже бывшие друзья мизантропический характер, и горько было
убедиться в “страшной призрачности человеческих отношений”. Наконец, разве
могло быть душевное состояние его гармоничным, когда католики парижского
парламента и протестанты швейцарских консисторий с равным усердием
предавали анафеме его сочинения, грозили сожжением всего им написанного,
отдавали приказы об его аресте?
Летом 1770 года Руссо читал свою “Исповедь” группе знатных особ.
Какова же была их реакция? Пять-шесть дней подряд слушать чтеца – признак
глубокой заинтересованности. Однако мелькнувшему в печати сообщению, будто
“все плакали”, противоречат заключительные строки “Исповеди”: автору,
заверившему слушателей, что “рассказал правду”, лишь одна г-жа Эгмон
“показалась взволнованной”. Все молчали, да «и она тоже скоро оправилась”.
Словами глубокого разочарования прервал Руссо свою книгу: “Таков был плод,
который я извлек из этого чтения и своего заявления». Когда через некоторое
время литератор Дюсо сказал ему: “Повысит ли вашу репутацию писателя и
честного человека “Исповедь” с ее чисто домашними, порой скандальными
деталями? Кто только не писал мемуаров? Это мания наихудшего
бумагомарателя” - Руссо ответил: “Я доволен вами. Будем по-прежнему
друзьями”. Обескураженный Руссо даже своему поклоннику Бернардену де Сен-
Пьеру, с которым вел задушевные беседы, не давал прочитать то, что было уже
многим известно. И в добавление ко всему аристократка, когда-то встретившая
его в Монморанси ласковой шуткой “Вот ваше убежище, медведь”, любезная г-жа
д’Эпине донесла на Руссо в полицию, что угрожало обыском и конфискацией
рукописи. По тем и другим причинам Руссо публичные чтения прекратил, и
ничего больше не выдавало наличия трех текстов “Исповеди”.
Свою “Исповедь” Руссо начинает словами: “Я предпринимаю дело
беспримерное, которое не найдет себе подражания”. Это прогноз в отношении
будущего, так как в прошлом у него были предшественники. Достаточно
вспомнить “Исповедь” гиппонского епископа IV – V столетий - Августина.
И Августин и Руссо писали свои исповеди с чувством громадной важности
того, что они намерены сообщить людям. За год до смерти Руссо писал: “Я не
захожу так далеко, как блаженный Августин, который, будь он осужден на
вечные муки, утешался бы мыслью, что такова воля божья. Моя покорность
проистекает из источника, правда, менее самоотверженного, но не менее
чистого и, на мой взгляд, не менее достойного того совершенного существа,
которому я покланяюсь”.
Самокритика – понятие, вошедшее в обиход человечества с надписи на
древнегреческом храме: “Познай самого себя”. Какой смысл в это слово
вкладывает Руссо, узнаем из его оценки толкования самокритики французским
литератором XVI века – Мишелем Монтенем. За то, что он не был безразличен к
борьбе добра со злом, что выразил уже сомнение в благотворности
цивилизации, только начинавшей развиваться после варварства средневековья,
Руссо очень уважал Монтеня. Но здесь речь идет о степени самокритичности в
его автопортрете, каким он выступает из очерков книги “Опыты”. Что Монтень
придавал своему автопортрету большое значение, видно из его декларации:
“если бы я написал эту книгу, чтобы снискать благоволение света, я бы
принарядился и показал себя в полном параде. Но я хочу, чтобы меня видели в
моем простом, естественном и обыденным виде, непринужденным и безыскусным,
ибо я рисую не кого-либо иного, а самого себя. Мои недостатки предстанут
здесь, как живые, и весь облик мой таким, какой он в действительности,
насколько, разумеется, это совместимо с моим уважением к публике”.
Довольно прозрачная оговорка: в откровенности надо соблюдать меру,
иначе благовоспитанная публика будет шокирована, от соблюдения же меры –
никакого ущерба правдивости автопортрета. Эта оговорка возмутила Руссо.
”Наиболее искренние, - правдивы самое большое в том, что они говорят, но
они лгут своими умалчиваниями, а то, о чем они умалчивают, так изменяет то,
в чем они как будто признаются, что, говоря лишь часть правды, они, в
сущности, не говорят ничего. Я ставлю Монтеня во главе этих
мнимооткровенных людей, которые хотят обмануть, говоря правду. Он
показывает себя со всеми недостатками, но выбирает из них только
привлекательные; однако нет ни одного человека, у которого не было бы
недостатков отталкивающих. Монтень рисует себя похожим, но в профиль. Кто
знает, может быть, какой-нибудь шрам на щеке или выколотый глаз на той
стороне лица, которую он скрыл от нас, совершенно изменил бы его
физиономию…”. В завещанном потомству женевском тексте “Исповеди” Руссо
снова напоминает, что “всегда смеялся над фальшивой искренностью Монтеня.
Он как будто и признает свои недостатки, а вместе с тем приписывает себе
только те, которые привлекательны”
Не по-монтеневски, а по-руссоистски изображенный автопортрет выявляет
“обе стороны лица”, и вот это означает “без прикрас”, ибо полуистина всегда
есть ложь. Что касается благовоспитанной публике с ее чопорностью и
Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14
