серьезней, чем он к ней, иначе не уехала бы она тайком из своего дома во
Флоренцию, разгневанная его странностями. Лет через восемнадцать любовные
приключения героя “Новой Элоизы” - Эдуарда Бомстона, тоже развертывающиеся
в Италии, кончаются любовью к нему проститутки Лауры. У Руссо в Венеции,
судя по “Исповеди”, нет ничего похожего на коллизию Бомстона между
родившимся в нем чувством и консервативной моралью, однако не исключено,
что в подсознании своем Руссо уже смутно переживал то, что легло
впоследствии в основу его трагической новеллы.
Наконец его роман с графиней д’Удето. Они встречались у госпожи
д’Эпине, чей домик в парке занимал Руссо, почти ежедневно гуляли в лесу,
при свете луны ночами сидели вдвоем. Объяснять их свидания лишь тем, что
графине льстила любовь прославленного философа и литератора, слишком
упрощает вопрос – в сорокапятилетнем Руссо не угасала еще душа юного
романтика.Но госпожа д’Удето имела любовника – офицера Сен-Ламбера,
находившегося в то время в армии. И слезы Руссо от невозможности обрести
счастье в объятиях Франсуазы д’Удето смешивались с ее слезами верности
своему любовнику и жалости к страдающему другу. Вскоре Сен-Ланбера
уведомили, что происходит в его отсутствие, и он в письме потребовал от
госпожи д’Удето не навещать больше Руссо.
Чего ждет читатель, придающий слову “исповедь” моральное значение, от
ее автора? Раскаянья по поводу двух измен, которыми он запятнал себя – и в
отношении жены Терезы, и в отношении друга Сен –Ламбера? Напрасно ждать. По-
видимому, Руссо не усматривал вины в том, что было между ним и госпожой
д’Удето, или считал эту вину своей трагедией: счастье так редко в жизни, а
эта страсть из всех его увлечений женщинами единственная настоящая любовь,
первая и последняя. Вспоминая в “Исповеди”, как он писал свой роман о Юлии
и Сен-Пре “в самом пламенном экстазе”, Руссо не скрывает, что “Новая
Элоиза” - сублимация его интимных отношений с госпожой д’Удето и что “среди
многих любовных с ней восторгов” он “сочинил для последних частей “Юлии”
несколько писем, насыщенных упоением”.
Еще кое-что сообщает нам “Исповедь”. Оказывается, пятерых своих детей
Руссо младенцами отдал в дом для сирот и никогда в дальнейшем не
интересовался их судьбой. Удивительно: в книге «О воспитании» он требовал,
чтобы при всех условиях, и в богатстве и в нищете, родители сами растили
своих детей, не передоверяя это чужим людям, ибо семья – первооснова всех
добродетелей. Требовал от других, а сам… Чем же Руссо объясняет и тут же
оправдывает свой поступок? Он, видите ли, предпочел, чтобы из его детей
вышли “рабочие и крестьяне, а не авантюристы и ловцы счастья”.
Существует версия, будто вся история с детьми – вымысел Руссо, не было
у них с Терезой детей. Объяснить этот вымысел еще труднее: автор “Исповеди”
выдает себя за гуманнейшего из всех людей на свете и сам же приписывает
себе бесчеловечный поступок.
Водовороты жизни, лишенной спокойного течения семьи и школы, сделали
Руссо таким. Касаясь странностей его поведения, Дидро категорически (в
письме к Софии Волан) утверждал: “В здании, воздвигнутом морально, все
связано между собой… Беспорядочность ума оказывает влияние на сердце, а
беспорядочность сердца влияет на ум”. Следовательно, речь и характер,
характер и жизненные правила должны быть в полной гармонии. А вот Руссо в
“Прогулке третьей” говорит о себе, ни чуть не смущаясь: “Я дожил до сорока
лет, блуждая между бедностью и богатством, благоразумием и безумством,
полный пороков, вызванных привычкой, но не имея дурных склонностей в
сердце, живя наудачу, без твердо установленных правил и нерадивый к
обязанностям – не потому, чтобы презирал их, а потому, что часто не знал, в
чем они заключаются”. И еще в “Прогулке четвертой”: мой темперамент сильно
повлиял на мои правила или, вернее, - на мои привычки, потому что я почти
не действовал по правилам или не слишком следовал в чем бы то ни было иным
правилам, кроме побуждений своей природы”.
Руссо избегает однолинейных решений в морали. Отвергает прописную
мораль ханжей, святош, лицемеров. На собственном опыте убедился, до чего
сложны взаимодействия обстоятельств и человека, принимая во внимание
различия характеров, натур. На пол пути остановился Руссо в своих поисках
границ, раз навсегда установленных профессиональными моралистами. Порой сам
он рассуждает, как завзятый моралист, но ему хотелось бы такой морали,
которая помогала бы человеку разбираться в сложных, противоречивых
ситуациях жизни, не угрожая ему отлучением. Если ум его – ретадирующий,
запаздывается, - это для автора «Исповеди» еще полбеды, но ретардация
совести – постоянный для него предмет огорчений, и оправдывается он
слабостью характера. Часто спотыкался Руссо на ухабах действительности, где
все гораздо сложнее, чем в моральных доктринах; особенно учитывая его
неправдоподобно авантюрную, расточительно-безрассудную жизнь. И если
«Исповедь» - последнее сочинение Руссо, то совершенно очевидно, что чаще
убеждался он в силе страстей, чем в силе разума. В общественной жизни как
будто легче разграничить хорошее и дурное, “правду и кривду”. Тут
“Исповедь” повернута к нам другой своей стороной. Решительно отрицая, что
заложенное в человеке природой нравственное начало слабее реальной
действительности, Руссо уверен: добро в силах победить зло, только путь
людей к добру извилист, потому что “совершенных существ природе нет”. В
ранней статье Руссо “О политической экономии” написано: “Уже поздно спасать
нас от самих себя, когда человеческое “я”, однажды поселившись в наших
сердцах, начало там эту достойную презрения деятельность, которая поглощает
всю добродетель и составляет всю жизнь людей с мелкой душой. Как могла бы
зародиться любовь к отечеству среди стольких иных страстей, ее
заглушающих?” Естественное чувство самосохранения превращается в эгоизм,
когда наше “я” разбухает сердце – вроде микроба страшной болезни, от
которой вылечиться “уже поздно”, и окончательно атрофируется то, что
издавна именуют “совесть”.
В своем письме Руссо наставлял одного юношу: “Созерцательная жизнь
есть леность души, достойная порицания для всякого возраста; человек создан
не для того, чтобы размышлять, а чтобы действовать”. И тот же Руссо говорит
о себе в “Исповеди”: “Я создан для размышлений, а не для действий”. Тем не
менее, хотя из-за бедности и внимания к его особе со стороны полиции он
вынужден жить в домах вельмож, но сочиняет там не оды, прославляющие их и
монаха, а “Эмиля”, “Новую Элоизу” и, что всего примечательнее,
“Общественный договор” наконец, в книге, поставившей автора лицом к лицу с
соборным Человечеством, в отрыве от реального общества, - в “Исповеди”
имеется такое высказывание: “Благодаря изучению нравов я увидел, что все
коренным образом связанно с политикой, и как бы ни старались это изменить,
каждый народ будет только таким, каким его заставляет быть государственный
строй”.
Не потому ли Руссо избегает людей, что аристократы ему приелись, а
народную массу заслоняет от него бесформенный грубый облик уличной толпы?
Разве тогда народ понять Руссо как политического мыслителя, тем более его
художественное творчество? “Когда образованные люди читали “Новую Элоизу” и
“Общественный контракт”, - говорит Чернышевский, - французские грамотные
простолюдины еще читали лубочные издания искаженных остатков средневековой
литературы”. *№ Даже грамотные, а ведь неграмотных было тогда
большинство. Что же говорить об “Исповеди”, которую и образованные круги, и
энциклопедисты фактически отвергли. Не
________________________________________________
*№ Н.Г. Чернышевский. Пол. собр. соч., т. VII, с. 432
общается Руссо с молодежью, далеко не равнодушной к его идеям, с которыми
связывала пути в будущее. Вот где одна из причин отшельничества у позднего
Руссо.
Многократно вспоминает автор “Исповеди”, что задолго до того, как
преобладающим его желанием стало одиночество, он ощущал себя счастливым во
время переходов через горы, новичок в лесу на траве, и немало размышлял он
о том, что одиночество избавляет от всяких принуждений и обязанностей. В
старости он убедился еще, что “умен лишь в своих воспоминаниях”, среди
людей же, редко умных, сам глупеешь. Что такое скука, как могут люди
скучать – Руссо еще не знает.
Не мало в “Исповеди” страниц, звучащих как отвращение к многолюдью.
Склонность Руссо к уединению обусловлена и субъективными настроениями, и
объективными размышлениями о том, что между цивилизацией и человеческой
личностью имеется не то, что трещина – целая пропасть. Иногда “Исповедь” -
это бунт, призыв к борьбе против изолгавшегося социального мира, иногда -
стремление бежать от людей, превратиться в отшельника. Однако Руссо видел
также изнанку одиночества, на самом себе убеждался, что когда живет лишь
“внутренним существом”, то воображение его иссякает, мысли гаснут “и не
дают никакой пищи сердцу”. Кто лучше, чем Руссо, знал, что человек не может
жить, замкнувшись в себе и только для себя, что глубочайший смысл жизни – в
служении обществу? Оснований принимать Руссо за нелюдима “Исповедь” дает
много, и все же это не евангелие отшельничества.
2.3 “Юлия или новая Элоиза” Ж.-Ж. Руссо
С просветителями Руссо роднили демократизм гуманизм и деизм. Однако,
жизнь и воспитание в протестантской Швейцарии наложили отпечаток на
мировоззрение философа и писателя. Как все просветители, он критически
относился к церкви и духовенству, отстаивал принцип свободы воли; призвал
Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14
