великий дипломат с лакейскими ухватками, который в подвернувшемся случае;
никогда не находил сразу, что сказать, и потому прослыл непроницаемо
скрытным, а вынужденный высказаться — либо мгновенно заболевал послушной
томотой, либо начинал говорить так загадочно, что переставал понимать сам
себя, робкая и предательская каверзная душа... Неистовый Ягужинский...
годившийся в первые трагики странствующей драматической труппы и угодивший
в первые генерал-прокуроры сената...»
Многие из «птенцов» обойдены здесь молчанием: например, тот же де
Круа. Он все-таки, был главнокомандующим первой петровской армии — значит,
далеко не последней спицей в колеснице. Был еще и Зотов — в свое время
учивший грамоте Петра и потом спившийся окончательно. Ничего не сказано о
Лефорте — главном поставщике петровских удовольствий. Ничего не сказано об
обер-фискале Нестерове, которому, все-таки, пришлось отрубить голову за
взятки. Но эта казнь была случайностью — крали все. Крали в невиданных ни
до, ни после размерах и масштабах. Алексашка Меньшиков последние 15 лет
своей жизни провел под судом за систематическое воровство, совершенно точно
известное Петру.
Во всяком случае, этот групповой портрет птенцов Петрова гнезда
достаточно полон и выразителен. Коротко, но тоже довольно выразительно
формулирует Ключевский и их самостоятельные, после смерти Петра, действия.
«Они начали дурачиться над Россией тотчас после смерти преобразователя,
возненавидели друг друга и принялись торговать Россией, как своей добычей».
«Под высоким покровительством, шедшим с высоты Сената, — глухо
пишет Ключевский, — казнокрадство и взяточничество достигли размеров
небывалых раньше, разве только после...»
Во что именно обошлись России эта торговля и это воровство? Этим
вопросом не удосужился заняться ни один историк, а вопрос не очень
праздный. Дело осложняется тем, что, воруя, «птенцы, товарищи и сыны»
прятали ворованное в безопасное место — в заграничные банки. «Счастья
баловень безродный» Алексашка Меньшиков перевел в английские банки около
пяти миллионов рублей. Эта сумма нам, пережившим инфляции, дефляции,
девальвации, экспроприации и национализации, не говорит ничего. Для ее
оценки вспомним, что весь государственный бюджет России в начале
царствования Петра равнялся полутора миллионам, в середине — несколько
больше, чем трем миллионам, и к концу — около десяти. Так что сумма,
которую украл и спрятал заграницей Меньшиков, равнялась, в среднем,
годовому бюджету всей Империи Российской. Для сравнения представим себе,
что министр Николая II украл бы миллиардов 5 в золоте или сталинских
миллиардов полтораста — в дензнаках.
За Меньшиковым следовали и другие. Но не только «птенцы», а и
всякие более мелкие птенчики. «Финансовое доверие» было организовано так
прочно, что в начале Северной войны понадобился указ, запрещавший деньги «в
землю хоронить» — не всем же был доступен английский банк, хоронили и в
землю. У каких-то Шустовых на Оке нашли по доносу на 700.000 рублей золота
и серебра. Сколько было таких Меньшиковых, которые. сплавляли заграницу
сворованные деньги, и таких Шустовых, которые прятали свои деньги от
меньшиковского воровства, а воровство развилось совершенно небывалое. М.
Алданов в своих романах «Заговор» и «Чертов мост» рисует, как нечто само
собою разумеющееся, переправу чиновных капиталов в амстердамские банки.
Речь идет о конце екатерининской эпохи. Надо полагать, что эта традиция
далеко пережила и Екатерину. Сколько капиталов, в результате всего этого
исчезло из русского народно-хозяйственного оборота, сколько погибло в земле
и — вопрос очень интересный — сколько их было использовано иностранцами для
обогащения всяких голландских, английских и прочих компаний? Историки этим
не поинтересовались, — по крайней мере, я не знаю ни одного труда на эту
тему. А вопрос может быть поставлен и в чрезвычайно интересной плоскости:
выколачивая из мужика самым нещадным образом все, что только можно было
выколотить, с него драли семь и больше шкур. Какой-то процент шел все-таки
на какое-то дело. Огромная масса средств пропала совершенно зря — гнили и
дубовые бревна, и полковые слободы, и конская сбруя, и корабли, и Бог
знает, что еще. Какой-то процент, судя по Меньшикову, очень значительный
утекал в заграничные банки. Заграничные банки на шкуре содранной с русского
мужика, строили мировой капитализм, тот самый, который нынче товарищ Сталин
пытался ликвидировать с помощью той же шкуры, содранной с того же русского
мужика.
Не примите, пожалуйста, все это за преувеличение. Если только
один Меньшиков уворовал сумму, равную государственному бюджету, то мы
вправе предполагать, что остальные вольные и невольные воры и укрыватели
только в меньшиковское время перевели заграницу сумму, равную по меньшей
мере еще двум государственным бюджетам. А это по довоенным — до 1914 года —
масштабам должно было равняться миллиардам десяти довоенных золотых рублей.
На такую сумму можно было «построить капитализм». И русский мужик был, по
существу, ограблен во имя европейских капиталистов.
Вот вам фактическая справка о подборе «умным государем» его
ближайших сотрудников, соратников, а также и собутыльников. Наши
просвещенные историки как-то совсем прозевали эту последнюю и важнейшую
функцию петровских птенцов — непременное обязательное участие в
беспробудном пьянстве.
Оно началось давно — еще в Кокуе. Там, по словам князя Куракина,
было «дебошество и пьянство такое великое, что невозможно и написать, что,
по три дня запершись в дома, бывали так пьяны, что многим случалось оттого
и умирать».
Это было в начале царствования. То же было и в самом конце. За
полгода до смерти Петра, саксонский посланник Лефорт писал: «Не могу понять
этого государства. Царь шестой день не выходит из комнаты и очень нездоров
от кутежа, происходившего по случаю закладки церкви, которая была освящена
тремя тысячами бутылок вина. Уже близко маскарады, и здесь ни о чем другом
не говорят, как об удовольствиях, когда народ плачет. Не платят ни войску,
ни флоту, ни кому бы то ни было».
В последней части этой фразы Лефорт не совсем прав: гвардии
платили всегда, для этого были особые причины. В промежутке между Кокуем и
смертным одром пьянство шло практически непрерывное. Так что французы,
наблюдавшие Петра в Париже, были искренне изумлены: когда же эти люди
работают?.. И пришли к тому несколько скороспелому выводу, что работать
русские люди могут только в пьяном виде. Вывод был несколько скороспелый:
Петр вообще не работал: он суетился. И хотя, по Пушкину, он «на троне
вечный был работник», но для работы у него за вечными разъездами и таким же
вечным пьянством просто технически не было времени и не могло быть.
Но кроме пьянства, у Петра были и несколько своеобразные способы
обращения даже и с «товарищами сынами»: старик князь Головин терпеть не мог
салат и уксус. Петр заставлял гвардейцев держать старика за руки и ноги и
собственноручно напихивал ему в рот салат, пока из носа и рта не начинала
литься кровь. Великий предшественник Ярославского Губельмана занимался
кроме того антирелигиозными развлечениями, нам уже из-вестными.
Поставим вопрос так, как ни один из наших просвещенных историков
поставить не догадался: что, спрашивается, стал бы делать порядочный
человек в петровском окружении? Делая всяческие поправки на грубость нравов
и на все такое в этом роде, не забудем, однако, что средний москвич и Бога
своего боялся, и церковь свою уважал, и креста, сложенного из неприличных
подобий, целовать во всяком случае не стал бы.
В Москве приличные люди были. Вспомните, что тот же Ключевский
писал о Ртищеве, Ордыне-Нащокине, В. Головине — об этих людях высокой
религиозности и высокого патриотизма, и в то же время о людях очень
культурных и образованных. Ртищев, ближайший друг царя Алексея, почти
святой человек, паче всего заботившийся о мире и справедливости в Москве.
Головин, который за время правления царицы Софьи построил в Москве больше
трех тысяч каменных домов и которого Невиль называет «великим умом и
любимым ото всех». Блестящий дипломат Ордын-Нащокин, корректность которого
дошла до отказа нарушить им подписанный Андрусовский договор. Что стали бы
делать эти люди в петровском гнезде? Они были там невозможны совершенно.
Как невозможным оказался фактически победитель шведов — Шереметьев.
Шлиппенбах (по Пушкину — «пылкий Шлиппенбах»), которого Шереметьев разбил
три раза, переходит в русское подданство (тоже — нравственная
рекомендация), получает генеральский чин и баронский титул и исполняет
ответственнейшие поручения Петра. А Шереметьев умирает в забвении и
немилости и время от времени тщетно молит Петра об исполнении его
незамысловатых бытовых просьб. И письма Шереметьева остаются без ответа.
Поставим точки над «и»: около Петра подбиралась совершеннейшая сволочь, и
никакой другой подбор был невозможен вовсе. Как бы ни оценивать признаки
порядочности, честности или хотя бы простого приличия, совершенно очевидно,
что ни при какой оценке этих признаков ни порядочности, ни честности, ни
приличию при Петре места не было. Как бы ни оценивать традиции,
предрассудки или даже суеверия Москвы, совершенно очевидно, что целовать
кощунственный крест мог только тот из вчерашних москвичей, у которого ни
Бога, ни совести и в заводе не было. Никакой порядочный москвич, принимая
во внимание терема или даже не принимая их во внимание, не мог пойти со
Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18
