начинаются только теперь: как объяснить, все-таки, факт, что «дело Петра»
просуществовало, с большим или меньшим успехом, все-таки, больше двухсот
лет, что почти вся историческая литература считает Петра и гением, и
преобразователем, и что, наконец, эту оценку разделяют столь далекие друг
от друга люди, как Маркс и Пушкин, советские историки и Соловьев,
Ключевский и наши нигилисты из шестидесятников — Чернышевские, Добролюбовы,
Писаревы и прочие. Или — говоря несколько схематически, что в оценке Петра
сходятся и дворянская реакция, и пролетарская революция...
Вспомним о той мысли, которая, по Ключевскому, «инстинктивной
похотью» сказалась в дворянских кругах в эпоху Смутного времени, когда
дворянство, — тогда служилый, а не рабовладельческий класс, — попыталось
«завоевать Россию для себя» и «под предлогом стояния за Дом Пресвятой
Богородицы и за православную веру провозгласило себя владыкой родной
земли».
Эта «похоть», в той или иной степени, всегда свойственна всякому
правящему слою всякой страны. В до-романовской Москве эту похоть пыталось
реализовать потомство удельных князей и было разгромлено Грозным. В Смутное
время, после разгрома княжат — и после совсем уже неудачной попытки
Шуйского восстановить власть аристократической верхушки, — к захвату власти
шло рядовое дворянство, которое, по тогдашним временам могло называться,
если и не совсем демократией, то, во всяком случае, «третьим сословием» так
сказать, тогдашней интеллигенцией. Смутное время закрепило приблизительно
тот перелом, который связан во Франции с Великой французской революцией:
ушла старинная родовая аристократия, пришло деловое и служилое «третье
сословие». Но дальше параллель кончается: во Фракции возник цесаризм,
закончившийся республикой, и республика в окончательной (пока) форме
закрепила завоевания «третьего сословия» — буржуазии. Эти завоевания
оспаривает теперь четвертое сословие — пролетариат.
В Москве ни с цезаризмом, ни с вождизмом ничего не вышло. Ни Лже-
Димитрий, ни Шуйский удержаться не смогли. Ни Ляпунов, ни Минин, ни
Пожарский даже и не пробовали пытаться провозгласить себя вождями
освобожденной страны. Москва спешно и деловито восстановила старинную форму
монархии и, путем всяких исторических натяжек, попыталась связать новую
династию не только с Рюриковичами, но и с «пресветлым корнем» Августа.
Новая династия сразу же утвердилась в качестве полноправной и
традиционной монархии — монархии «волею Божиею», несмотря даже и на
всенародное избрание.
Это избрание ввиду «Пресветлого корени» и всего прочего, должно
было, по существу только утвердить генеалогические права шестнадцатилетнего
мальчика. Ясно: избирали не за «заслуги» и не за «таланты». И вообще, не
столько «избирали», ибо других кандидатов предъявлено не было, и «избирать»
было не из кого, а только подтвердили «законные» права Михаила на
«прадедовский» престол. Собор вернулся — повторяю, не без натяжек — к
основной идее всякой монархии — к «воле Божией», вараженной в случайности
рождения и не зависимой, следовательно, ни от каких человеческих домыслов.
«Заслуги» вызвали бы новую неустойчивость. «Право рождения» ставило
окончательную точку над всякой конкуренцией в «заслугах». Москва сразу
вернулась к существу старой монархии и с чрезвычайной ревностью оберегала
ее «самодержавие». Москва купечества, духовенства, черной сотни, Москва
посадских людей и степенного северного Поволжья категорически восставала
против всяких «конституционных» попыток верхов, как впоследствии, при Анне,
восстали против них и рядовые гвардейцы. Московская Русь понимала очень
хорошо, бесконечно лучше, чем понимала это Петербургская Россия, что
ограничение самодержавия означает: передачу всей власти правящим верхам и,
следовательно, лишение всех прав неправящих низов.
В самой Москве эти низы были налицо. Это они, время от времени,
наводняли собою Красную Площадь, это они, время от времени, расправлялись
со всякими аристократическими попытками, это они поддерживали Грозного.
Было купечество, которое — так же, как и низы, — боялось «конституции».
Петербургская Россия доказала, что эта боязнь была правильна: при
Петербургской России купечество было согнуто в бараний рог. Боялось
ограничения и духовенство. Вспомним, что писал Тихомиров о расправе с этим
духовенством. Вспомним и о страшном упадке русской Церкви, от которого она
не смогла оправиться и до сих пор. Боялось и крестьянство. Вспомним, что
получилось с ним в XVIII веке. В Москве не было конституции. Но в Москве
была традиция, выкованная веками испытаний и поддерживаемая всей массой: и
города и страны. В самой Москве была часть этой массы, готовая поддержать
свои интересы или дубьем, или ропотом, или тем жутким способом народного
голосования, который так блестяще подметил Пушкин: «народ безмолвствует».
Два первых царствования новой династии были, можно сказать
классической эпохой нашей монархии, повторенной в сильно измененных
условиях в XIX веке. Было «едино стадо и един пастырь», но не в стиле «айн
фюрер, айн Рейх», не в стиле вождизма. Ибо монархия есть единоличная
власть, подчиненная традициям страны, ее вере и ее интересам, иначе говоря,
власть одного лица, но без отсебятины. Вождь — тоже одно лицо, но с
отсебятиной. Петр был смесью монарха с вождем — редкий пример царя с
отсебятиной. Первые два Романова — Михаил и Алексей в невероятно тяжких
условиях послереволюционной и послевоенной разрухи и в исключительно
короткий промежуток времени успели и восстановить страну, и установить
некое нормальное равновесие между слоями и классами народа — указать
каждому его место и его тягло. По историческим условиям тягло преобладало
очень сильно. И в этом — как всегда в мире меняющемся и относительном
равновесии — были созданы все необходимые предпосылки нормальной дальнейшей
эволюции страны, до «техники передовых капиталистических стран»
включительно. Но никакого ни места, ни возможности создания классовой
диктатуры в Москве не было. Москва поднялась бы: купецкая — с рублем,
мужицкая — с дубьем, духовная — с анафемой, и претендент в диктаторы был бы
ликвидирован на корню.
Петр, конечно совсем не соображая, что именно он делает, — он, по-
видимому, этого никогда не соображал (Ключевский вежливо говорит: «он был
не охотник до досужих соображений, во всяком деле ему легче давались
подробности работы, чем ее общий план, он лучше соображал средства и цели,
чем следствия») — не успел сообразить даже и того, что оставляет страну без
наследника престола. Петр сообразил, что Санкт-Петербург может быть хорошей
гаванью, но едва ли соображал, что значит высылка правительственного центра
страны на полтора месяца пути по тогдашнему бездорожью. Центр оказался
вынесенным куда-то в далекую болотную глушь, на гнилое чухонское болото,
где вообще никого не было: ни мужиков, ни купцов, ни посадских людей, ни
духовенства, ни даже аристократии. Впоследствии, еще при Петре, там
появился всякий наемный — по преимуществу иностранно-чухонский — сброд,
который по профессии своей, по навыкам своим, и по полному своему
интернационализму повиновался тем, кто ему платит.
Петербург свалился на дворянство, как манна небесная. Вот именно
из этого генерального штаба, созданного Петром и удаленного от
неприятельских позиций Москвы: купечества, крестьянства и прочего можно
было править страной в свое собственное удовольствие, в удовлетворение
своей собственной похоти. Уже на другой день после смерти Петра дворянство
устанавливает свою полную собственную диктатуру. На престол, вопреки и
закону, и традиции, возводится вчерашняя девка, которая, конечно, ничем
править не может и ничем не правит. Ее спаивают, и за нее управляет
дворянство — раньше не очень оформленное, оно очень скоро консолидируется в
касту, ясно сознававшую и свое положение, и свои возможности.
Впрочем, возможно, что и перенос царской резиденции был выдуман
не Петром. В курсе профессора Филиппова, сказано — совсем мельком —
следующее:
«Власть не господствовала над крепким, исторически сложившимся
государственным слоем, а он сам держал ее в известном гармоническом
(подчеркнуто профессором Филипповым) подчинении себе... Недаром поляки в
Смутное время, видя плотность боярской и духовной среды, замыкавшейся около
государя, считали необходимым для проведения своих планов вырвать царя из
этой среды и перенести царскую резиденцию из Москвы куда-нибудь в другое
место». (подчеркнуто профессором Филипповым).
Как видите, при Петре был просто реализован старый польский план.
Царь был вырван не только из «среды», но, в сущности, и из России:
тогдашний Санкт-Петербург Россией, конечно, не был. План врагов России был
реализован одним из ее сословий.
Знало ли сословие о планах поляков? Или эта мысль пришла
самостоятельно Петру? Или была внушена каким-то окружением? И почему никто
против нее не протестовал? Почему после смерти Петра возвращение столицы в
Москву так и не состоялось?
Ничего этого мы не знаем: «не учили». Не знаем и того, кто
позволил пятнадцатилетнему мальчишке Петру таскаться по кабакам и публичным
домам Кокуя. Петра Второго споили просто и откровенно. Но не было ли вокруг
и Петра Первого людей, которые, вместо того, чтобы воспитывать его,
предпочитали то ли активно толкать его в Кокуй, то ли пассивно смотреть,
как он развлекается?
Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18
