принципиальному подчинению всего русского всему иностранному. «Философия»
Петра — поскольку можно говорить о его философии — была взята напрокат у
Лейбница, который, шатаясь по дворам немецких владетельных князьков,
снабжал — за сравнительно небольшие деньги — государственной мудростью
владыку варварской России. Административная система была вся списана со
Швеции, откуда, — за уже гораздо большие деньги — приглашались инспецы-
инструктора, ни слова не говорившие по-русски и о русских отношениях не
имевшие уже абсолютно никакого понятия. В военной администрации —
победитель шведов Шереметьев был выброшен вон во имя побежденного
перебежчика Шлиппенбаха — о де Круа я уже не говорю. Церковное управление
было перестроено по протестантскому образцу.
А. Павлов в своем «Курсе русского церковного права» говорит
прямо:
«Взгляд Петра Великого на Церковь... образовался под влиянием
протестантской канонической системы...» Была даже введена и инквизиция, из
которой, впрочем, ничего не вышло. Резали полы кафтанов, вырывали «с
кровью» бороды, закрывали бани — вообще, объявили войну всем внутренним и
внешним национальным признакам России. Россия была объявлена «вторым
сортом», — первым были Шлиппенбахи, де Круа, Лефорты, Остерманы и вообще
«Европа». Русское национальное сознание было принижено так, как при Батые и
при Ленине.
Как могла произойти эта измена, нации и как она могла
продержаться до наших дней?
Петр не только «прорубил окно в Европу», он также продавил дыру в
русском общенациональном фронте. Дворянство устремилось в эту дыру,
захватило власть над страной, и, конечно, для него было необходимо отделить
себя от страны не только политическими и экономическими привилегиями, но и
всем культурным обликом: мы — победители, не такие, как вы — побежденные.
Сама идея захвата власти была взята с Запада. Недаром при Петре
появляется совершенно новый для Руси термин: благородное шляхетство. И если
на западе «шляхта» была отделена от «быдла» целой коллекцией самых
разнообразных культурно-бытовых «пропастей» — то такие же пропасти надо
было вырыть между победителями и побежденными новой после-петровской
России. Если вместо прежнего поместного владельца и тяглого крестьянина, на
разных служебных ступенях несущих одинаковую государственную службу,
возникли шляхтичи, с одной стороны, и раб — с другой стороны, то логически
было необходимо отделить шляхтича от раба всеми технически доступными
способами и внешнего и внутреннего отличия. Нужно было создать иной костюм,
иные развлечения, иное миросозерцание и по мере возможности даже и иной
язык. Всякая общность, и внутренняя, и внешняя, затрудняла бы реализацию
новых отношений. Дворянская фуражка с красным околышем, которую мне
случалось видеть даже и в эмиграции была в последние десятилетия последним
остатком петровских завоеваний. Все потеряно: поместья, чины, молодость и
Россия; сидит человек на церковной паперти и продает газеты. Человек совсем
уже стар и не совсем все-таки трезв. Его коммерческое предприятие очень уже
похоже на подаяние: покупатели норовят не взять мелкой сдачи, купить
ненужную газету: жалко старичка. Но на дворянской голове красуется, все-
таки, дворянская фуражка: последнее, самое последнее, что еще осталось от
прекрасных дней диктатуры его сословия.
Пример этого старичка, впрочем, не совсем исчерпывает дворянскую
проблему сегодняшнего дня: есть еще в эмиграции собрания дворян тамбовской,
а также и прочих губерний. Есть и другие вещи: мой добрый приятель, русский
юноша необычайной одаренности, носивший очень известное в эмиграции имя —
вообще, «жених, что надо» — получил отказ ввиду его недворянского
происхождения. Семья проектировавшейся невесты сидела уже давно «на дне»,
не на таком, как старичок с газетами, но очень близко к газетам: мелкое и
неумелое ремесло, подаяние эмигрантских организаций, и не было даже надежды
на переворот, который возвратит потерянные именья, — обычная и единственная
надежда этого слоя людей, — ибо имений не было уже и в России. Но
дворянское классовое сознание мощно подавляло все очевидности нынешнего и
будущего «экономического» бытия...
Это происходило в эмиграции и почти в середине XX века. Можно
себе представить, что происходило в Тамбовской губернии и в середине
восемнадцатого века. Петр, с его «окном в Европу» и в шляхетство, свалился
как манна небесная, на одержимое похотью власти дворянское сословие. Едва
ли можно предполагать, что дворянство сразу сообразило все вытекающие из
Петра последствия: «великий преобразователь», как и все русские цари,
дворянство недолюбливал очень сильно и считал его сословием лодырей и
тунеядцев. Но он не соображал, что именно он делал, и дворянство едва ли
сразу сообразило, какие из всего этого могут проистечь выгоды. Перед самой
смертью Петр начал, наконец, по-видимому, что-то, все-таки, соображать —
отсюда, кроме болезни, и отчаянное настроение преобразователя. К этому же
моменту сообразило обстановку и дворянство: прежде всего надо убрать
монархию. Все остальное пошло, более или менее, автоматически. Вам нужен
иной костюм, чтобы даже по внешности отгородиться от раба, — вот вам
голландский кафтан с чужого плеча. Вам нужны иные развлечения — вот вам
ассамблеи. Вам нужно иное мировоззрение — вот вам Лейбниц, Пуфендорф,
Шеллинг и Гегель. Вам нужен иной язык — вот, вам, пожалуйста, раньше
голландский, а потом французский. Вам нужно иное искусство — вот вам,
пожалуйста, Растрелли, вместо Рублева, и Ватто — вместо иконописи.
Я этим не хочу сказать, что Лейбниц, ассамблеи, французский язык,
Растрелли или Ватто плохи сами по себе: Лейбниц, говорят, истинно великий
философ, французский язык — очень богатый язык, и Растрелли, конечно,
выдающийся зодчий. Но все дело в том, что ни Лейбниц, ни Растрелли, ни все
прочие были для России совершенно не нужны, и что они были использованы
только для стройки проволочных заграждений между «первенствующим сословием»
и всеми теми, кто остался вне первенствующих рядов. Пресловутая «пропасть
между народом и интеллигенцией» была вырыта именно на этом участке: мужик
молился на иконы рублевских писем и считал Ватто барским баловством — и
был, конечно, совершенно прав. Мужик верил и верит и в Бога и в Россию, а
не в Лейбница и Гегеля и тоже, конечно, совершенно прав. Сейчас это можно
констатировать с абсолютной очевидностью: когда России пришлось плохо, то
даже Сталин ухватился не за Гегеля и Маркса, а за Церковь, за Святую Русь,
и даже за Святого Благоверного Князя Александра Невского. Вот они и
вывезли.
Потери русской культуры были чудовищны. Подсчитать их мы не
сможем никогда. В стройке национальной культуры наступил двухвековой
застой. То, что было создано дворянством — оказалось в большинстве случаев
народу и ненужным, и чуждым. Но, — как и при всех революциях в мире — мы
видим то, что осталось, ТО, что все-таки выросло, и не видим ТОГО, что
погибло. Мы видим Ломоносовых, которым удалось проскочить, видим Шевченко
или Кольцова, которые проскочили изуродованными, и мы не видим и не можем
видеть тех, кто так и не смог проскочить. Мы видим растреллиевские дворцы,
но тот русский стиль зодчества, который в Московской Руси дал такие
«поразительные» образцы, заглох и до сего времени. Заглохла русская
иконопись. (Не забудем, что по тем временам почти вся живопись была
иконописью: и Рафаэль, и да-Винчи, и Микель Анджело были прежде всего
иконописцами. — И.С.)
Заглох русский бытовой роман — даже русский язык стал глохнуть,
ибо тот образованный слой, который должен был создавать русскую
литературную речь, лет полтораста не только говорил, но и думал по-
французски. Заглохло великолепное ремесло Московской Руси, заглохла даже и
петровская промышленность с тем, чтобы двести лет спустя появиться вновь и
вновь — на базе ликвидации мужика, как класса, на базе превращения его в
раба... Боюсь, что сталинская крепостная промышленность удержится еще
меньше, чем крепостная петровская...
Рецепция, принятие иностранной культуры, была необходима не для
того, чтобы поднять или спасти Россию — она в этом не нуждалась, — а для
того, чтобы дворянство могло отгородиться от всех носителей русской
культуры: от купечества, духовенства и крестьянства. Оно и отгородилось. И
уже совсем погибая, переживая последние дни своей политической и еще больше
экономической гегемонии, находясь, «как класс», в совсем предсмертных
конвульсиях, оно, сознательно или бессознательно, все еще старается
напялить на нас немецкий кафтан. И в этом отношении ленинский Маркс только
повторяет петровского Лейбница.
ВЫВОДЫ
Вот вам фактическая сводка того, что было совершено Великим
Петром и чем Россия заплатила за эти свершения. Я — не историк. Я не
производил никаких новых архивных изысканий, не оперировал неизвестными — и
поэтому спорными — историческими материалами. Я более или менее суммировал
только те данные, которые имеются во всех элементарных курсах русской
истории, которые поэтому могут считаться и общеизвестными и бесспорными. Я
совершенно искренне убежден, что из этих общеизвестных и бесспорных фактов
я сделал правильные — логически неизбежные — общие выводы. И что,
следовательно, те выводы, которые делали наши историки — за исключением в
некоторой степени Милюкова, — являются нелогичными выводами. Хорошо понимаю
всю смелость такого заключения. Тем более, что настоящие трудности
Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18
