покончила Москва, а не Петр. Швеция была только соперником в борьбе за
балтийские колонии, которые нам, конечно, были нужны, хотя и не как
колонии, а как выход к морю. Тот же Ключевский, повторяя пушкинский мотив
«бездны», сам же пишет: «война 1654 — 1667 года (Русско-Польская. — И. С.)
окончательно определила господствующее положение русского государства в
восточной Европе и с нее же начинается политический упадок Польши». Где же
здесь бездна и уж тем более «край бездны»? Еще лучше были дела на Востоке.
Правда, Нерчинский договор (1689) остановил русскую экспансию на берегах
Амура, но это была только остановка в наступлении, а никак не неудача.
Именно при Алексее Михайловиче Грузия пыталась отдаться под протекторат
России (царь Темураз), чего люди никак не делают по отношению к
государствам, стоящим «на краю бездны». Был ли внутренний край бездны? При
Алексее Михайловиче были бунты — так они были и при Петре, и при Екатерине,
и при Николае Втором и — уже в неслыханных масштабах — при Ленине-Сталине.
Чиновничество крало при Алексее Михайловиче? Так оно — в неизмеримо больших
масштабах по свидетельству тех же Соловьевых и Ключевских, крало и при
Петре — такого чиновничества, которое не крадет, нет и не было вообще нигде
в мире. П. Милюков в своих знаменитых «Очерках русской культуры» очень
сладострастно останавливается над отсутствием национального самосознания в
Москве и совсем забывает о том, что данная эпоха формулировала национальное
сознание почти исключительно в религиозных терминах. Идея Москвы-Третьего
Рима — может показаться чрезмерной, может показаться и высокомерной, но об
отсутствии национального самосознания она не говорит никак. Совершенно
нелепа та теория отсутствия гражданственности в Московской Руси, о которой
говорят все историки, кажется, все без исключения. Мысль о том, что
московский царь может по своему произволу переменить религию своих
подданных показалась бы москвичам совершенно идиотской мыслью. Но эта —
идиотская для москвичей, мысль, была вполне приемлемой для тогдашнего
Запада. Вестфальский мир, закончивший Тридцатилетнюю войну, установил
знаменитое правило quius regio, ejus religio, — чья власть, того и вера:
государь властвует также и над религией своих подданных; он католик — и они
должны, быть католиками. Он переходит в протестантизм — должны перейти и
они. Московский царь, по Ключевскому, имел власть над людьми, но не имел
власти над традицией, то есть над неписаной конституцией Москвы. Так где же
было больше гражданственности: в quius regio, — или в тех москвичах,
которые ликвидировали Лжедимитрия за нарушение московской традиции? Не
забудем еще о том, что Алексей Михайлович закрепил крестьянское
самоуправление, над которым столько поработал еще и Грозный, создал почти
постоянную работу Земских Соборов — изумительную по своей гармоничности и
работоспособности русскую «конституцию», что при Алексее Михайловиче были
построены первые русские корабли и заведены первые русские театры, газета и
прочее. Где же бездна? И от чего Россию, собственно, надо было спасать?
Разве от коров, лошадей и овец, которые за время Алексея Михайловича успел
накопить московский мужик, а также и от тех реальных экономических свобод,
какие успело закрепить за ним варварское московское правительство? В
результате петровской реформы эти коровы и эти свободы перешли к помещику:
вот тот элемент, который, действительно, до Петра стоял на краю бездны. Он
и был спасен — до октября 1917 года...
ВОЕННЫЙ ГЕНИЙ
Итак, усилиями поколений историков был создан фундамент
петровской легенды. Первое: Россия была очень плоха. Второе: Россию надо
было спасать. Третье: Петр, при всех его увлечениях и безобразиях, Россию
все-таки спас. Признание всяческой гениальности Петра является при этой
стройке совершеннейшей логической неизбежностью — вот это был гениальный
хирург! И поскольку «спасение России» было в основном достигнуто методом
войны, такой же логической неизбежностью является признание военного гения.
В вопросе о военной гениальности Петра согласны все историки, несмотря на
то, что все они приводят ряд совершенно очевидных фактов, свидетельствующих
о полнейшей военной бездарности «великого полководца». Я опять возьму за
пуговицу Ключевского.
Начало Северной войны он определяет так: «Редкая война даже
Россию заставала так врасплох и была так плохо обдумана и подготовлена».
А конец войны: «Упадок платежных и нравственных (подчеркнуто
мною. — И. С.) сил народа едва ли окупился бы, если бы Петр завоевал не
только Ингрию с Ливонией, но и всю Швецию и даже пять Швеции».
Вот вам, значит, общая характеристика и начала и результата
войны: согласитесь сами, что о большой военной гениальности она не
свидетельствует. Если перейти к частным характеристикам отдельных, решающих
моментов петровской военной деятельности то в них мы, между всем остальным,
отметим, в качестве постоянных спутников петровской военной деятельности —
два качества Петра — бестолковость и трусость.
В августе 1689 года юный Петр — ему тогда было 17 лет — получает
в Преображенском известие о заговоре Софии. Сообщение об этой опасности
(«реальной или воображаемой» — оговаривается П. Милюков) приводит Петра в
состояние полной паники. Петр, полуодетый, скачет в Троицкий монастырь.
Академик Шмурло пишет:
«Прискакав туда, физически измученный, нравственно потрясенный
пережитыми волнениями, царь бросается на кровать настоятеля и, разразившись
рыданиями, умоляет игумена оказать ему помощь и защиту». В нашей
историографии довольно прочно утвердилось мнение, что именно этот перепуг
положил начало той эпилепсии, которая потом всю жизнь не оставляла Петра.
Не будем подробно разбирать вопроса о том, была ли опасность
действительной, Петр принял ее за действительную. Она была воображаемой, и
это показал первый же день едва ли существовавшего заговора Софии: она
осталась в полнейшем одиночестве. Устраивать еще одно междуцарствие — в
Москве не захотел никто.
Семнадцатилетние юноши, в особенности русские, очень редко входят
в состав того «робкого десятка», в который так стремительно въехал Петр. В
нашу милую социалистическую эпоху миллионы юношей, а также даже и девушек
стаивали перед столь действительной опасностью, как чекистский наган, —
стаивал и я, стаивал и мой сын, — тоже в возрасте 17-ти лет, таких случаев
были миллионы и миллионы. Однако, люди не «разражались рыданиями», не
впадали в истерику и не приобретали эпилепсии. Если бы все мы были такими
же храбрецами, каким был Петр, то ни в России, ни в эмиграции здоровых
людей давно бы уж не осталось.
Этим первым перепугом можно, вероятно, объяснить многое в личной
политике Петра: и зверское подавление стрелецкого мятежа, и
собственноручные казни, (Не следует, впрочем, преувеличивать размаха этих
казней: всего выло казнено 1200 человек. Западная Европа, в аналогичных
случаях, отправляла на тот свет десятки тысяч. Петр, де, предчувствовал
поражение и уехал для подготовки. дальнейших мероприятий. В штабных
реляциях маршевых войн для таких случаев была принята несколько иная
формулировках «отступили на заранее подготовленные позиции». Объяснение не
выдерживает самой поверхностной критики. Поражение было возможно, но никак
не необходимо: тот же Ключевский пишет, что «победа шведов была ежеминутно
на волосок от беды»... и что «победитель так боялся своих побежденных, что
за ночь поспешил навести новый мост.., чтобы помочь им поскорее убраться...
Петр уехал из лагеря накануне боя, чтобы не стеснять главнокомандующего-
иноземца, и тот, действительно, не стеснялся: первый отдался в плен и увлек
за собой и остальных иноземных командиров...» — И.С.) и Преображенский
приказ, и вечный панический страх Петра перед заговорами. Иван Грозный,
который, при всей своей свирепости, был все-таки честнее Петра, признавался
прямо, что после восстания 1547 года, истребившего фамилию Глинских, он
струсил на всю жизнь: «и от сего вниде страх в душу мою и трепет в кости
мои». Застенки Грозного в такой же степени определялись страхом, как и
застенки Петра. Но Петровский перепуг имел и некоторые военные последствия.
Вспомним Нарву. Петр, которому было уже не семнадцать лет, и
который был уже взрослым человеком — ему было 28 лет, повел свою
тридцатипятитысячную армию к Нарве. «Стратегических путей не было, по
грязным осенним дорогам не могли подвезти ни снарядов, ни продовольствия...
Пушки оказались негодными, да и те скоро перестали стрелять из-за недостака
снарядов...» (Ключевский).
Узнав о приближении восемнадцатилетнего мальчишки Карла с восемью
тысячами, Петр повторяет свой, уже испытанный прием: покидает нарвскую
армию, как одиннадцать лет тому назад покинул свои потешные войска, — а
потешных у него по, тем временам бывало до тридцати тысяч, София же
сконцентрировала против них триста стрельцов. Историки объясняют бегство
Петра его гениальной предусмотрительностью:
Почему, собственно, попал в главнокомандующие этот иноземец, граф
де Круа, мелкий проходимец, служивший «в семи ордах семи царям», и нигде и
ничем себя не проявивший? Впоследствии он помер в долговой тюрьме в Ревеле,
и его тело, за неплатеж долгов, было, по милому обычаю того времени,
выставлено на показ... Почему не был назначен Головин? Почему не был
назначен Шереметьев? Вероятно, просто потому, что в момент переполоха
подвернулся именно Круа. И, наконец, если Петр, видя неустройство своей
Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18
