участвующих стран — ибо и Германия, и Франция снова стали вымирать от
голода. Маршал Вобан писал что одна десятая часть населения Франции
нищенствует и половина находится на пороге нищенства. Дороги Европы были
переполнены разбойными бандами — солдатами, бежавшими из армий воюющих
сторон, голодающими мужиками, разоренными горожанами — людьми, которые
могли снискать себе пропитание только путем разбоя и которых жандармерия
вешала сотнями и тысячами тут же на дорогах — для устрашения. Во всей
Европе полыхали костры инквизиции — и католической, и протестантской, на
которых ученые богословы обеих религий жгли ведьм. За сто лет до Петра
приговоров от 16 февраля 1568 года Святейшая Инквизиция осудила на смерть
ВСЕХ жителей Нидерландов, и герцог Альба вырезывал целые нидерландские
города.
В первой половине XVII века нидерландцы принимали участие в
Тридцатилетней войне. Сейчас же после ее окончания, они были разгромлены
Кромвелем (1652-54), который своим «навигационным актом» начисто
ликвидировал голландскую морскую торговлю. Затем последовали две войны с
Францией. И, наконец, Нидерланды были втянуты в новую, но по старому
бессмысленную войну за испанское наследство.
Нидерланды были разорены. Голодные массы на улицах рвали в клочки
представителей власти — власть отвечала казнями. Тот саксонский судья
Карпцоф, который казнил 20.000 человек, — это только в одной Саксонии! —
двадцать тысяч человек, а Саксония была не больше двух-трех наших губерний,
помер — совсем перед приездом Петра в ту Европу, которая, по Ключевскому,
воспитывалась без кнута и застенка — в 1666 году. Я не знаю имен его
наследников и продолжателей — на самого Карпцофа я натолкнулся совершенно
случайно — но эти наследники были наверняка. Сколько людей повесили, сожгли
или четвертовали они?
В Англии, куда Петр направил свои стопы из Саардама, — при одной
Елизавете было повешено и казнено другими способами около девяноста тысяч
человек. Вся Европа билась в конвульсиях войн, голода, инквизиции и
эпидемий — в том числе и психических: обезумевшие женщины Европы сами
являлись на инквизиционные судилища и сами признавались в плотском
сожительстве с дьяволом. Некоторые местности Германии остались, в
результате этого совсем без женского населения.
«Европейские народы воспитывались не кнутом и застенками» —
говорит Ключевский. Ключевский не мог не знать, что по «Уложению Царя
Алексея Михайловича» смертная казнь полагалась за 60 видов преступлений, по
современному ему французскому законодательству — за 115, а Петр ввел
смертную казнь за двести — это называется «воспитывать без кнута и
застенка». Наши историки не могли, конечно, не знать, что наши «застенки»
были детской игрушкой по сравнению с западноевропейскими нравами и
обычаями. Они не могли не знать, как расправилось шведское правительство с
современником Петра — Паткулем, как уже совсем нечеловеческим способом был
во Франции в 1757 году казнен отец Дамьен, какая судьба постигла друзей
Фридриха — будущего «Фридриха Великого» — казненных четвертованием на
глазах юного наследника престола. Да и сам наследник был спасен от судьбы
Алексея Петровича только заступничеством иностранных дворов. Так — вот все
это называется «воспитанием без кнута и застенка».
Застенки были и в Москве. Но вот что пишет об отце Петра —
Алексее Михайловиче, посторонний и иностранный наблюдатель — австрийский
посол Мейерберг:
«Царь, при беспредельной своей власти над народом, привыкшим к
полному рабству, ни разу не посягнул ни на чье имущество, ни на чью жизнь,
ни на чью честь».
Оставим пока «полное рабство» на совести барона Мейерберга: для
баронских фантазий в Москве, действительно, особого простора не было, а
собственные крестьяне барона Мейерберга едва ли пользовались большей
свободой, чем московские. Но, вот, царь «не посягнул ни на чье имущество,
ни на чью жизнь, ни на чью честь» — может быть, изучать политическую
педагогику «без кнута и застенка» было бы удобнее в Москве а не в Саардаме?
Историки говорят о московской грязи и об европейской чистоте.
Процент того и другого — и в Москве, и в Европе сейчас установить довольно
трудно. Версальский двор купался, конечно, в роскоши, но еще больше он
купался во вшах: на карточный стол короля ставилось блюдечко, на котором
можно было давить вшей. Были они, конечно, и в Москве — больше их было или
меньше — такой статистики у меня нет. Однако, кое-что можно было бы
сообразить и, так сказать, косвенными методами: в Москве были бани и Москва
вся — городская и деревенская, мылась в банях, по крайней мере,
еженедельно. В Европе бань не было. И сейчас, больше двухсот лет после
Петра, бань в Европе тоже нет. Города моются в ваннах — там, где ванны
есть, деревня не моется совсем, не моется и сейчас. В том же городке
Темпельбурге, о котором я уже повествовал, на пять тысяч населения имеется
одна ванна в гостинице. А когда мой сын однажды заказал ванну для нас обоих
— он пришел раньше и вымылся, я пришел позже и администрация гостиницы была
искренне изумлена моим требованием налить в ванну чистой воды: истинно
русская расточительность — не могут два человека вымыться в одной и той же
воде!
Петр — в числе прочих своих войн — объявил войну и русским баням.
Они были обложены почти запретительным налогом: высшее сословие за право
иметь баню платило три рубля в год, среднее — по рублю, низшее — по 15
копеек — одна из гениальных финансовых мер, подсказанная Петру его
пресловутыми прибыльщиками. Ключевский пишет: «в среднем составе было много
людей, которые не могли оплатить своих бань «даже с правежа под батогами».
Даже с правежом и под батогами московская Русь защищала свое азиатское
право на чистоплотность. На чистоплотность, вовсе неизвестную даже и
сегодняшней Европе, не говоря уже об Европе петровских времен.
Сказка о сусальной Европе и варварской Москве есть сознательная
ложь. Бессознательной она не может быть: факты слишком элементарны, слишком
общеизвестны и слишком уж бьют в глаза. И ежели Петр привез из Европы в три
раза расширенное применение смертной казни, борьбу с банями, и еще
некоторые другие вещи, — то мы имеем право утверждать, что это не было ни
случайностью, ни капризом Петра: это было европеизацией: живет же
просвещенная Европа без бань? — нужно ликвидировать московские бани. Рубят
в Европе головы за каждый пустяк? — нужно рубить их и в Москве.
Европеизация — так европеизация!
Европеизацией объясняются и петровские кощунственные выходки.
Описывая их, историки никак не могут найти для них подходящей полочки. В
Москве этого не бывало никогда. Откуда же Петр мог бы заимствовать и
всепьяннейший синод, и непристойные имитации Евангелия и креста и все то,
что с такою странной изобретательностью практиковал он с его выдвиженцами?
Историки снова плотно зажмуривают глаза. Выходит так, как будто
вся эта хулиганская эпопея с неба свалилась, была, так сказать, личным
капризом и личным изобретением Петра, который на выдумку был вообще не
горазд. И только Покровский в третьем томе своей достаточно похабной
Истории России (довоенное издание), — скупо и мельком, сообщая о
«протестантских симпатиях Петра», намекает и на источники его вдохновения.
Европа эпохи Петра вела лютеранскую борьбу против католицизма. И арсенал
снарядов и экспонатов петровского антирелигиозного хулиганства был,
попросту, заимствован из лютеранской практики. Приличиями и чувствами меры
тогда особенно не стеснялись, и подхватив лютеранские методы издевки над
католицизмом, Петр только переменил адрес — вместо издевательств над
католицизмом, стал издеваться над православием. Этого источника петровских
забав наши историки не заметили вовсе.
Первоначальной общественной школой Петра был Кокуй, с его
разноплеменными отбросами Европы, попавшими в Москву, на ловлю счастья и
чинов. Если Европа в ее высших слоях особенной чинностью не блистала, то
что уж говорить об этих отбросах. Особенно в присутствии царя
обеспечивавшего эти отбросы от всякого полицейского вмешательства. Делали —
что хотели. Пили целыми сутками — так, что многие помирали. И не только
пили сами — заставляли пить и других, так что варварские москвичи бежали от
царской компании, как от чумы.
Пили, конечно, и в Москве: «веселие Руси...» Но, если исключить
Ивана Грозного, с его тоже революционными методами действия, то о пьянстве
в Московском Кремле мы не слышали ничего. Там был известный «чин». И когда
московские цари принимали иностранных послов, то царь подымал свой бокал за
здоровье послов, и их монархов — но это не было ни пьянством, ни запоем.
О состоянии уровня трезвости в современной Петру Европе, у меня,
к сожалению, особенных данных нет. Есть случайная отметка москвича,
путешествовавшего по Европе и отмечавшего, что, например, немцы «народ
дохтуроватый, а пьют вельми зело». «Вельми зело» — указывает на некоторую
степень изумления: вероятно, что в Москве пили или только «вельми», или
только «зело» — в Германии и вельми, и зело. Но для более позднего периода
некоторые свидетельства имеются. Сто лет после Петра — при Александре I наш
посол в Лондоне граф Воронцов доносил своему правительству о коронованных
попойках, на которых, «никто не вставал из-за стола, а всех выносили».
Именно в то же время английский король Георг пришел на свою собственную
Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18
