Художники передвижники
ПЕРЕДВИЖНИЧЕСТВО
ПАМЯТНЫЙ ДЕНЬ
Когда накануне столетия императорской Академии художеств в Санкт-Петербурге
четырнадцать учеников взбунтовались, отказавшись участвовать в конкурсе на
большую золотую медаль, вице-президент академии князь Гагарин попросил
начальника Третьего отделения собственной канцелярии Его Величества
канцелярии князя Долгорукова сделать так, чтобы в газетах и журналах ничего
не писали об этом. Князь Долгоруков охотно выполнил просьбу. Ни строчки, ни
слова о неслыханном происшествии не просочилось тогда на страницы газет и
журналов, и долго еще бдительные цензоры вымарывали отовсюду любое
упоминание о неприятном событии. Но утаить случившееся разумеется не
удалось, и недалеко было время, когда день 9 ноября 1863 года стал памятным
днем для всех кто знает и по-настоящему любит русскую живопись.
Четырнадцать учеников академии приглашены были на утро 9 ноября в
правление, чтобы выслушать программу конкурса на большую золотую медаль.
Это были люди в цветущем возрасте двадцати трех - двадцати шести лет,
лучшие из лучших. Каждый из них получил за годы учения две серебренные и
малую золотую медали. Но теперь, в эти торжественные минуты, они выглядели
озабоченными и усталыми. Некоторые, казалось, не спали всю ночь (как
выяснилось в последствии так оно и было). Одетые в поношенные, но
вычищенные накануне и тщательно наглаженные сюртуки , они стояли в молчании
перед высокой и тяжелой дверью конференц- зала, ожидая вызова.
Наконец дверь распахнулась. В глубине за длинным овальным столом крытым
темно-зеленой суконной скатертью, мерцали золотом и серебром орденские
звезды сановитых членов совета академии. Ученики вошли один за другим,
здороваясь, и молча остановились в правом углу зала. Князь Григорий
Григорьевич Гагарин, генерал и вице-президент академии, блестящий
рисовальщик и акварелист, любитель и знаток византийских икон и
византийского орнамента, поднялся с бумагою в руке и стал читать: "Совет
императорской Академии художеств к предстоящему в будущем году столетию
академии для конкурса на большую золотую медаль для конкурса по
исторической живописи избрал сюжет скандинавских саг: "Пир в галле". На
троне бог Один, окруженный богами и героями , на плечах у него два ворона.
В небесах сквозь арки дворца Валгалы, видна луна, за которой гоняться волки
...". Он читал все это басовитым рокочущим голосом, держа в одной руке на
весу бумагу, а другой перебирая серебряные наконечники акселебентов на
груди. Толстые генеральские эполеты покойно лежали на его плечах.
Ученики хмуро слушали. Наконец чтение кончилось. Опустив бумагу князь
Гагарин произнес, отечески глядя на стоящих в углу: "Как велика и богата,
даваемая вам тема, насколько она позволяет человеку с талантом высказать
себя в ней и, наконец, какие и где взять материалы, объяснит вам наш
уважаемый ректор, Федор Антонович Бруни." Сидевший справа от президента
благообразный старик, четверть века назад прославившийся картиной своей
"Медный змий", тихо поднялся, украшенный, как и многие другие члены совета,
нагрудной муаровой лентой и орденскими звездами. Сохраняя на лице выражение
значительной задумчивости, он направился неслышными шагами в сторону
учеников, стоявших в угрюмом молчании, - и тут произошло нечто небывалое.
Один из четырнадцати, худощавый и бледный, с негустой бородкой и глубоко
посаженными пристальными глазами на скуластом лице, вдруг отделился и вышел
вперед навстречу ректору. Бруни остановился в недоумении. Мундиры, ленты и
звезды за овальным столом шевельнулись и замерли.
"Просим позволения сказать перед советом несколько слов," - произнес глухим
от волнения голосом вышедший вперед. - "Мы подавали дважды прошение, но
совет не нашел возможным выполнить нашу просьбу... Не считая себя вправе
больше настаивать и не смея думать об изменении академических
постановлений, просим освободить нас от участия в конкурсе и выдать нам
дипломы на звание свободных художников."
Косматая голова пятидесятилетнего Пименова, профессора скульптуры, которому
Пушкин посвятил когда-то экспромт "На статую играющего в бабки", откинулась
и замерла в удивлении. В тишине из-за стола послышалось недоверчиво-
изумленное: "Все?". "Все!" - ответил вышедший вперед. Поклонясь, он
решительно направился к двери. За ним двинулись остальные. "Прекрасно,
прекрасно!" - прозвучал им в след насмешливый голос Пименова.
Выйдя из Конференц-зала в канцелярию, каждый проходил к столу
делопроизводителя и вынимал из кармана сюртука сложенное в четверо
прошение. Тексты всех прошений были одинаковы: "По домашним обстоятельствам
не могу продолжать учение ..." Подписи же стояли разные: Корзухин, Шустов,
Морозов, Литовченко, К. Маковский, Журавлев, Дмитриев-Оренбургский, Вегин,
Григорьев, Песков, Петров. Прошение, говорившего от имени всех перед
советом было подписано: И. Н. Крамской.
Тем временем в конференц-зале разыгралась пренеприятная сцена. Один из
четырнадцати "бунтовщиков", Заболотский, не вышел, остался в зале, как бы
желая сделаться свидетелем наступившего там замешательства. Он стоял в
углу, щуплый и темноволосый, на лице его блуждала растерянная полуулыбка.
"А вам чего угодно, сударь?" - спросил, едва сдерживая раздражение, князь
Гагарин, продолжавший столбом своим выседся на своем предсказательском
месте. "Я ... желаю конкурировать," - через силу выжал из себя Заболотский.
Князь Гагарин усмехнулся. "Разве вам не известно, милостивый государь," -
сказал он едко-насмешливо, - "что конкурс из одного участника не состоятся
не может? Благоволите подождать до следующего года." Заболотский вышел,
униженно кланяясь, унося на улицу застывшую улыбку. Через год он все же
участвовал в конкурсе, провалился и затем исчез бесследно разделив
незавидную долю, уготованную людям нетвердых убеждений.
Между тем к тринадцати положенным на стол делопроизводителя заявлениям
прибавилось четырнадцатое: молодой скульптор Крейтан, также назначенный
конкурировать на большую золотую медаль решил примкнуть к своим товарищам-
живописцам. "Когда все прошения были отданы," - вспоминал спустя четверть
века Крамской, - "мы вышли из правления, затем из стен академии, и я
почувствовал себя наконец на этой страшной свободе, к которой мы так жадно
стремились".
"АКАДЕМИЯ ТРЕХ ЗНАТНЕЙШИХ ХУДОЖЕСТВ"
Чтобы как следует понять причины случившегося, надо ясно представлять себе,
чем была в те годы императорская. Надо окинуть взглядом, столетие прошедшее
со дня ее основания. Надо заглянуть и в более отдаленные времена.
Допетровская Россия не знала "светской живописи". Долгая ночь татарского
ига, междоусобицы и удельные распри - все это намного задержало развитие
страны и наложило глубокий отпечаток на духовную жизнь страны. Вышло так,
что в лихие годины нашествия, неволе и внутренних раздоров одна лишь вера,
религия оставалась общей, единой для всех, потому-то церковь и стала
главной опорой нарождающегося Московского государства. Потому так
всеобъемлюща и всесильна была власть церкви над душами людскими. Под этой
властью принужденно было жить искусство, ей и только ей обязано было
служить. Сумрак средневековья долго не рассеивался над российскими
просторами. Средневековой по духу, по отрешенности от всего земного
оставалось долго и русская живопись. В то время, когда Европа имела за
собой три века Возрождения - Джотто, Леонардо, Рафаэля и Микеланджело, в то
время, когда умер уже Тициан, а слава Веласкеса и Рубенса поднималась
превыше королевской славы, - в это самое время на Руси безвестные "царские
иконописцы" продолжали украшать храмы и боярские терема темноликими и
суровыми образами "нерукотворного спаса", "житиями" и "благовещениями",
строго держась освященных обычаем образцов.
Правда, были среди древних этих образцов и такие, как "Троица" Андрея
Рублева, написанная для собора Троице - Сергеевской лавры еще в начале
XV века, но и сегодня изумляющая людей певучей плавностью линий,
умиротворенностью, добротой и редкостной прелестью цвета. Лазурно-золотые
краски ее - краски неба и спелых полей - как бы источают радостное тепло, а
три изображенных на ней ангела кажутся вовсе не ангелами, а мирно
беседующими юношами, живущими в дружбе и добром согласии. Нельзя
налюбоваться этой драгоценной картиной, ставящей имя Рублева в один ряд с
именами предвестника Возрождения Джотто и гениального юноши-флорентийца
Мазаччо. При всей исключительности природного дарования Андрей Рублев не
был гением-одиночкой; он возвышался лишь как самый высокий колос в щедром
снопе народных талантов. Даже под Византийски-суровым надзором церкви, даже
в бесплотных образах Священного писания лучшие русские мастера выразить
свое понимание прекрасного. И недаром теперь мы восхищаемся жарко горящей
киноварью, смуглым золотом, чистой лазурью, чувством строгой гармонии и
певучими линиями древней русской иконописи. Все это было как бы запевом еще
не прозвучавшей народной песни, залогом будущего, свидетельством
художественной одаренности народа. Но самородкам, подобным монаху Рублеву,
московскому мирянину Дионисию или Симону Ушакову, приходилось туго. Русская
церковь настойчиво требовала изгонять из духовной живописи все земное. В
XVII веке (веке Рембрандта, Рубенса, Веласкеса!) на Руси грозили анафемой
тем, кто осмеливался писать иконы " по плотскому умыслы". Чем дальше, тем
больше хирела иконопись, становясь уделом безымянных мастеров -
"Богомазов", различавшихся лишь по "школам письма" :суздальской,
Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22
