справиться.
Князь Владимир Сергеевич Голицын командовал на Кавказе кавалерией.
Летом 1841 г. лечился в Пятигорске. Музыкант, автор нескольких водевилей,
весельчак, он любил устраивать разного рода развлечения. Это он устроил
помост над Провалом (тоннеля тогда еще не было), на котором «без страха
танцевали в шесть пар кадриль» при свете факелов, как вспоминала Э.А. Шан-
Гирей.
До размолвки с Лермонтовым Голицын часто бывал в «Домике».
В карты, по словам Чиляева, в «Домике» играли редко. По его
наблюдениям, Лермонтов вообще играл не часто[10]. Но об одном вечере, он
даже сделал запись:
«Весь лермонтовский кружок, несколько товарищей кавказцев и два-три
петербургских туза собрались в один из прелестных июньских вечеров и от
нечего делать метнули банчишко… Я не играл, но следил за игрою. Метали банк
по желанию: если разбирали или срывали, банкомет оставлял свое место и
садился другой. Игра шла оживленная, но не большая, ставились рубли и
десятки, сотни редко. Лермонтов понтировал. Весьма хладнокровно ставил он
понтерки, гнул и загибал: «на пе», «углы» и «транспорты» и примазывал
«куши». При проигрыше бросал карты и отходил. Потом, по прошествии
некоторого времени, опять подходил к столу и опять ставил. Но ему вообще в
этот вечер не везло. Около полуночи банк метал подполковник Лев Сергеевич
Пушкин, младший брат поэта А.С. Пушкина, бывший в то время на водах.
Проиграв ему несколько ставок, Лермонтов вышел на балкон, где сидели в то
время не игравшие в карты князь Владимир Сергеевич Голицын, с которым поэт
еще не расходился в то время, князь Сергей Васильевич Трубецкой, Сергей
Дмитриевич Безобразов, доктор Барклай де Толли, Глебов и др., перекинулся с
ними несколькими словами, закурил трубку и, подойдя к Столыпину, сказал
ему: «Достань, пожалуйста, из шкатулки старый бумажник!» Столыпин подал.
Лермонтов взял новую колоду карт, стасовал и, выбросил одну, накрыл ее
бумажником и с увлечением продекламировал:
В игре, как лев, силен
Наш Пушкин Лев,
Бьет короля бубен,
Бьет даму треф.
Но пусть всех королей
И дам он бьет:
«Ва-банк!» – и туз червей
Мой – банк сорвет!
Все маленькое общество, бывшее в тот вечер у Лермонтова,
заинтересовалось ставкой и окружило стол. Возгласы умолкли, все с
напряженным вниманием следили и ждали выхода туза. Банкомет медленно и
неуверенно метал. Лермонтов курил трубку и пускал большие клубы дыма.
Наконец, возглас «бита!» разрешил состязание в пользу Пушкина. Лермонтов
махнул рукой и, засмеявшись, сказал: «Ну, так я, значит, в дуэли счастлив!»
Несколько мгновений продолжалось молчание, никто не нашелся сказать двух
слов по поводу легкомысленной коварности червонного туза, только Мартынов,
обратившись к Пушкину и ударив его по плечу, воскликнул: «Счастливчик!»
Между тем Михаил Юрьевич, сняв с карты бумажник, спросил банкомета:
«Сколько в банке?» – и, пока тот подсчитывал банк, он стал отпирать
бумажник. Это был старый сафьянный, коричневого цвета бумажник, с
серебряным в полуполтинник замком, с нарезанным на нем циферблатом из
десяти цифр, на одну из которых, по желанию, замок запирался. Повернув раза
два-три механизм замка и видя, что он не отпирается, Лермонтов с досадой
вырвал клапан, на котором держался запертый в замке стержень, вынул деньги,
швырнул бумажник под диван[11] и, поручив Столыпину рассчитаться с
банкометом, вышел к гостям, не игравшим в карты, на балкон. Игра еще
некоторое время продолжалась, но как-то неохотно и вяло и скоро
прекратилась совсем. Стали накрывать стол. Лермонтов, как ни в чем не
бывало, был весел, переходил от одной группы гостей к другой, шутил,
смеялся и острил. Подойдя к Глебову, сидевшему в кабинете в раздумье, он
сказал:
«Милый Глебов,
Сродник Фебов,
Улыбнись,
Но на Наде[12],
Христа ради,
Не женись!»
Глебов Михаил Павлович, или, как его ласково звали товарищи, Мишка
Глебов, розовый красавец, поручик конной гвардии, поехал на Кавказ в числе
гвардейских охотников. С Лермонтовым сблизился в 1840 г., во время
экспедиции. В бою при Валерике был ранен в руку. Летом 1841 г. лечился в
Пятигорске. В «Домике» был свой человек, жил рядом, в одном доме с
Мартыновым. К Лермонтову был нежно привязан. Поэт платил ему искренним,
теплым чувством.
Как ни насыщена была жизнь в «Домике» серьезными беседами, спорами,
разного рода развлечениями, Лермонтов находил время для чтения и работы.
Он привез «множество книг». В письме просил бабушку прислать ему еще
книги, в том числе собрание сочинений Жуковского и «полного Шекспира по-
английски».
Видеть поэта за работой удавалось немногим. Он любил писать рано,
когда никто из товарищей еще не приходил и Столыпин не выходил из спальни.
Днем Михаил Юрьевич писал только изредка.
«Писал он больше по ночам или рано утром, – рассказывал Мартьянову
Христофор Саникидзе. – Писал он всегда в кабинете, но случалось, и за чаем
на балконе, где проводил иногда целые часы, слушая пение птичек».
Все бывавшие в «Домике» знали, конечно, что Лермонтов пишет, но не все
считали это серьезным занятием, работой. Потому-то и вспоминали поэта
главным образом как участника развлечений, выдумщика на шалости и шутки,
рисовальщика карикатур. Говорил же, например, Арнольди, что тогда все
писали, и что писали не хуже Лермонтова, и что никто этому не придавал
значения, причем говорил в 1881 г., когда Лермонтов уже давно был признан
гениальным поэтом, когда в Петербурге был открыт музей его имени.
Арнольди даже назвал Висковатову Лермонтова поэтом неважным. «...Я
видел не раз, как он писал, – рассказывал Арнольди Висковатову. – Сидит,
сидит, изгрызет множество карандашей или перьев и напишет несколько строк.
Ну, разве это поэт?..»
Эмилия Александровна Шан-Гирей тоже сознавалась, что они не видели в
Лермонтове ничего особенного, хотя позднее она утверждала, что «творениями
Лермонтова всегда восхищалась».
Вот и Васильчиков говорил Висковатову: «Для всех нас он был офицер –
товарищ, умный и добрый, писавший прекрасные стихи и рисовавший удачные
карикатуры».
A литературным планам поэта, его мечте – основать журнал, товарищи
просто не придавали серьезного значения. В разговоре с Висковатовым
В. Соллогуб, например, откровенно сознался, что планы эти он считал
«фантазиями».
После Лермонтова остались в «Домике» семь «собственных сочинений
покойного на разных лоскуточках бумаги», как записано в описи его вещей.
Эти сочинения утрачены безвозвратно. Но поэт писал, по счастью, не только
на «лоскуточках бумаги». Он привез с собой альбом в коричневом переплете,
подаренный ему В.Ф. Одоевским с такой надписью: «Поэту Лермонтову дается
сия моя старая и любимая книга с тем, чтобы он возвратил мне ее сам, и всю
исписанную. Кн. В. Одоевский, 1841 г. Апреля 13, СПБ».
Альбом был солидный – в 254 листа, в мягком переплете. На 26 листах
написаны до приезда в Пятигорск: «Утёс», «Сон», «Спор» и в «Домике»: «Они
любили друг друга», «Тамара», «Свидание», «Листок», «Нет, не тебя так пылко
я люблю», «Выхожу один я на дорогу», «Морская царевна», «Пророк».
Под каким настроением был написан «Листок»? Комментаторы произведений
Лермонтова замечали, что образ листка, символ изгнанника, был распространен
в поэзии XIX века. Как будто только потому и появилось это стихотворение…
Да ведь в этом листке, оторванном от ветки родимой, образ самого поэта. Это
он, Лермонтов, был неожиданно вырван из Петербурга, где, как
свидетельствуют многие его современники, он был любим и балован в кругу
близких, где его понимали и ценили.
Какие у него были думы, когда он шагал из угла в угол по своему
кабинету в «Домике»?
Можно только догадываться, с каким настроением вышел он поздним
вечером из ворот усадьбы и шел по дороге вокруг Машука. Какое
несоответствие было в этой тихой лунной ночи, голубом сиянье звезд, аромате
трав, стрекоте бесчисленных цикад – с тем тревожным состоянием духа,
которое вызывал в нем враждебный мир.
Не вспомнились ли поэту его собственные строчки из «Валерика»:
...Жалкий человек.
Чего он хочет!.. небо ясно,
Под небом места много всем,
Но беспрестанно и напрасно
Один враждует он – зачем?
Быть может, в такую ночь и родились стихи «Выхожу один я на дорогу».
Лермонтов записал это стихотворение на 22-й странице альбома:
1
Выхожу один я на дорогу;
Сквозь туман кремнистый путь блестит;
Ночь тиха. Пустыня внемлет богу,
И звезда с звездою говорит.
2
В небесах торжественно и чудно!
Спит земля в сиянье голубом…
Что же мне так больно и так трудно?
Жду ль чего? жалею ли о чем?
3
Уж не жду от жизни ничего я,
И не жаль мне прошлого ничуть;
Я ищу свободы и покоя!
Я б хотел забыться и заснуть!
4
Но не тем холодным сном могилы...
Я б желал навеки так заснуть,
Чтоб в груди дремали жизни силы,
Чтоб, дыша, вздымалась тихо грудь.
5
Чтоб всю ночь, весь день мой слух лелея,
Про любовь мне сладкий голос пел,
Надо мной чтоб, вечно зеленея,
Темный дуб склонялся и шумел.
Это стихотворение сразу, уже в 40-х годах прошлого столетия, вошло в
народную поэзию. Именно как народная песня, без упоминания автора,
стихотворение исполнялось в столичных гостиных и на деревенских посиделках,
у монастырских стен и в тюремных камерах, мастеровыми у станка и слепцами
на базарных площадях.
Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30, 31, 32, 33
