примирением. Даже в последнюю минуту, уже на месте поединка, были убеждены,
что дуэль кончится пустыми выстрелами и что, обменявшись для соблюдения
чести двумя пулями, противники подадут себе руки и поедут ужинать».
А как же сам поэт относился к предстоящей дуэли? «Шаловливое»
настроение, конечно, совсем не отражало его внутреннего состояния.
Вспоминала же Катенька Быховец – она в день дуэли провела в обществе
Лермонтова несколько часов, – что поэт «при всех был весел, шутил, а когда
мы были вдвоем, он ужасно грустил».
Михаил Юрьевич часто заговаривал в последние месяцы о своей близкой
смерти. Еще в Петербурге, зимой этого же года, он в кругу друзей говорил,
что скоро умрет. В Москве, возвращаясь на Кавказ продолжать ссылку, поэт
говорил Ю.Ф. Самарину «о своей будущности, о своих литературных проектах, и
среди всего этого он проронил о своей скорой кончине несколько слов».
А всего за неделю до дуэли Лермонтов говорил своему товарищу по
юнкерской школе П.А. Гвоздеву: «Чувствую, мне очень мало осталось жить».
Как видно, мысль о смерти преследовала его в последнее время. Но разве
он хотел умереть? Ведь в те же самые дни, когда поэт говорил о скорой
смерти, он делился с друзьями планами о своих литературных работах, в эти
же дни развивал мысль об издании журнала. «Мы в своем журнале, – говорил
он, – не будем предлагать обществу ничего переводного, а свое собственное.
Я берусь к каждой книжке доставлять что-либо оригинальное».
А разговор о будущем с Туровским, а философские беседы с Дядьковским –
ведь и они служат подтверждением его жажды деятельности, жажды жизни,
полной литературных интересов.
Все говорит о том, что поэт далек был от мысли заснуть «холодным сном
могилы». Не хотел Лермонтов смерти, но не думать о ней не мог. Судьба
Пушкина не забывалась.
Нам не суждено узнать, что думал и что пережил Михаил Юрьевич в
последнюю ночь, проведенную в «Домике». Но при мысли об этой ночи
вспоминаются строки из дневника Печорина:
«И, может быть, я завтра умру, и не останется на земле ни одного
существа, которое бы поняло меня совершенно».
«Пробегаю в памяти все мое прошедшее и спрашиваю себя невольно: зачем
я жил? для какой цели я родился? А, верно, она существовала, и, верно, было
мне назначение высокое, потому что я чувствую в душе моей силы необъятные»…
Пуля сразила поэта именно тогда, когда он чувствовал в себе «силы
необъятные», понимал, зачем живет, «для какой цели родился».
VI
Как же происходила дуэль? Сохранилось два свидетельства о трагедии
разыгравшаяся 15 июля 1841 г. у подножия Машука: официальное донесение
коменданта Ильяшенкова командующему войсками на Кавказской линии – генерал-
адъютанту Граббе и воспоминания Васильчикова, которые и послужили
профессору Висковатову материалом дня описания дуэли в его труде «Михаил
Юрьевич Лермонтов – Жизнь и творчество». В течение трех лет (1879-1881)
профессор собирал материал для биографии Лермонтова. К этому времени
оставался в живых только один из участников дуэли, князь Васильчиков.
Васильчиков в личной беседе с Висковатовым изложил события подробнее, чем
комендант.
Комендант доносил: «Сего года 15-го числа подсудимые (Мартынов,
Глебов, Васильчиков – Е.Я.) и с ними Тенгинского полка поручик Лермонтов,
по полудни в шесть с половиной часов, из квартир своих отправились по
дороге, ведущей в Николаевскую колонию и, отъехав от города не более 4-х
верст, остановились при подошве горы Машук, между растущего кустарника, на
поляне, где привязав за деревья своих лошадей (Мартынов, Лермонтов и
Васильчиков верховых а Глебов запряженную в беговых дрожках) и из них
корнет Глебов, и князь Васильчиков размерили вдоль по дороге барьер
расстоянием на 15 шагов, поставив на концах онаго свои фуражки, и отмерили
еще от оных в обе стороны по10-ги шагов, потом, зарядив пару пистолетов
отдали ссорившимся майору Мартынову и поручику Лермонтову сии, пришед на
намеченные места, остановились и потом, по сделанному знаку корнетом
Глебовым приблизясь к барьеру, майор Мартынов выстрелом своим ранил
поручика Лермонтова, который в то же время от этой раны и помер, не успев
даже произвести выстрела по Мартынове» (Ракович)
А вот как описал Висковатов 15-е июля 1841 года.
«День был знойный, удушливый, в воздухе чувствовалась гроза. На
горизонте белая тучка росла и темнела. Около 6 часов прибыли на место.
Мартынов стоял мрачный, со злым выражением лица, Столыпин обратил на
это внимание Лермонтова, который только пожал плечами. На губах его
показалась презрительная усмешка. Кто-то из секундантов воткнул в землю
шашку, сказав: «Вот барьер». Глебов бросил фуражку в десяти шагах от шашки,
но длинноногий Столыпин, делая большие шаги, увеличил пространство.
Затем противникам были вручены заряженные пистолеты, и они должны были
сходиться по команде: «Сходись!». Особенного права на первый выстрел по
условию никому не было дано. Каждый мог стрелять, стоя на месте, или
подойдя к барьеру, или на ходу, но непременно между командою: два и три.
Командовал Глебов…
«Сходись!» – крикнул он. Мартынов пошел быстрыми шагами к барьеру,
тщательно наводя пистолет. Лермонтов оставался неподвижен. Взведя курок, он
поднял пистолет дулом вверх и, помня наставления Столыпина, заслонился
рукой и локтем, «по всем правилам опытного дуэлиста».
Висковатов приводит далее показание князя Васильчикова: «В эту минуту,
я взглянул на него и никогда не забуду того спокойного, почти веселого
выражения, которое играло на лице поэта перед дулом уже направленного на
него пистолета».
«Раз... Два... Три...» командовал между тем Глебов. Мартынов уже стоял
у барьера.
«Я отлично помню, – рассказывал князь Васильчиков, – как Мартынов
повернул пистолет курком в сторону, что он называл стрелять по-французски!
В это время Столыпин крикнул: «Стреляйте или я разведу вас!»... Выстрел
раздался, и Лермонтов упал, как подкошенный, не успев даже схватиться за
больное место, как это обыкновенно делают ушибленные или раненые. Мы
подбежали... В правом боку дымилась рана, в левом сочилась кровь».
«В смерть не верилось, – продолжал повествование Висковатов. – Как
растерянные стояли вокруг павшего... Глебов сел на землю и положил голову
поэта к себе на колени. Тело быстро холодело».
Доктора на месте поединка не было. За ним поехал Васильчиков.
«Между тем в Пятигорске трудно было достать экипаж. Васильчиков,
покинувший Михаила Юрьевича еще до ясного определения его смерти, старался
привезти доктора, но никого не мог уговорить ехать к сраженному. Медики
отвечали, что на место поединка при такой адской погоде они ехать не могут
и приедут на квартиру, когда привезут раненого.
Действительно, дождь лил как из ведра, и совершенно померкнувшая
окрестность освещалась только блистанием непрерывной молнии при страшных
раскатах грома. Дороги размокли. С большим усилием и за большие деньги,
кажется, не без участия полиции, удалось, наконец, выслать за телом дроги
(вроде линейки). Было 10 часов вечера. Достал эти дроги уже Столыпин.
Кн. Васильчиков, ни до чего не добившись, приехал на место поединка
без доктора и экипажа».
«Тело Лермонтова все время лежало под проливным дождем, накрытое
шинелью Глебова, покоясь на его коленях. Когда Глебов хотел осторожно
спустить ее, чтобы поправиться – он промок до костей – из раскрытых уст
Михаила Юрьевича вырвался не то вздох, не то стон, и Глебов остался
недвижим, мучимый мыслью, что быть может в похолодевшем теле еще «кроется
жизнь». «Так лежал неперевязанный, медленно истекавший кровью, великий
юноша-поэт», – заканчивает рассказ о дуэли Висковатов. Погиб ли он от
потери крови, или смертельная была рана – неизвестно. Вскрытия не было.
Наконец появился экипаж... «Поэта подняли и положили на дроги. Поезд,
сопровождаемый товарищами и людьми Столыпина, тронулся».
Поздно вечером 15 июля вернулся Михаил Юрьевич в «Домик».
Так ли все происходило у подножия Машука в 7 часов вечера 15-го июля,
как рассказал Васильчиков, трудно сказать, но других свидетельств этого
горестного события, к сожалению, нет».
Ни Столыпин, ни Трубецкой, ни Глебов ни в письмах, ни в разговорах, ни
в воспоминаниях словом не обмолвились о дуэли. Они свято выполняли данную
друг другу клятву – не разглашать тайну, молчать о том, чему свидетелями
были.
Если Глебов рассказал Эмилии Александровне об одиночестве у
истекающего кровью друга, – так это был рассказ не о дуэли, а о
переживаниях его – Глебова – в ту страшную ночь.
Советскими лермонтоведами извлечено из разных архивов немало частных
писем тех лиц, которые были тогда в Пятигорске. Свидетельства, отклики на
свершившееся, сделанные непосредственно после дуэли, являются ценнейшими
документами.
Вот что писал, например, московский почт-директор, А.Я. Булгаков,
ссылаясь на письмо В.С. Голицына, написанное в Пятигорске тотчас же после
дуэли:
«Когда явились на место, – где надобно было драться, Лермонтов, взяв
пистолет в руки, повторил торжественно Мартынову, что ему не приходило
никогда в голову его обидеть, даже огорчить, что все это была одна шутка, а
что ежели Мартынова это обижает, он готов просить у него прощения не токмо
тут, но везде, где он только захочет!.. Стреляй! Стреляй! – был ответ
исступленного Мартынова.
Надлежало начинать Лермонтову, он выстрелил в воздух, желая все
кончить глупую эту ссору дружелюбно, не так великодушно думал Мартынов, он
был довольно бесчеловечен и злобен, чтобы подойти к самому противнику
своему, и выстрелил ему прямо в сердце. Удар был так силен и верен, что
смерть была столь же скоропостижна, как выстрел. Несчастный Лермонтов
тотчас испустил дух. Удивительно, что секунданты допустили Мартынова
совершить его зверский поступок. Он поступил противу всех правил чести и
Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30, 31, 32, 33
