Лермонтов всячески оттягивал возвращение в отряд. Потому-то поэт и
решил заехать сначала в Пятигорск. О том, что он «не намерен очень
торопиться», Лермонтов еще перед отъездом из Петербурга – в феврале 1841 г.
– заявлял в письме товарищу.
Перечитайте последние письма Лермонтова: основной их мотив – отставка.
Вот письмо товарищу – А.И. Бибикову: «Уезжаю заслуживать себе на Кавказе
отставку…». Вот письмо бабушке из Москвы: «Жду с нетерпением письма от Вас
с каким-нибудь известием». Ей же из Ставрополя: «Пожалуйста, оставайтесь в
Петербурге: и для Вас и для меня будет лучше во всех отношениях». «Я все
надеюсь, милая бабушка, что мне все-таки выйдет прощенье, и я могу выйти в
отставку».
10 мая Лермонтов пишет С.Н. Карамзиной из Ставрополя, что он
отправляется в экспедицию со Столыпиным и просит пожелать ему легкого
ранения. «Это самое лучшее, что только можно мне пожелать».
Легкое ранение, о котором на Кавказе мечтали многие военные,
несомненно, было бы самым лучшим выходом для Лермонтова: оно могло дать ему
право на отставку.
После гибели поэта многие вспоминали, что он в последние месяцы жизни
часто говорил о скорой смерти, и удивлялись такой проницательности. Но ведь
Лермонтов был слишком умен, чтобы не понимать свою обреченность, пока он в
военном мундире.
Пройдя освидетельствование врачебной комиссии при пятигорском военном
госпитале, Лермонтов и Столыпин приступили к лечению.
Лермонтов лечился усердно. Меньше чем за месяц – с конца мая по 15
июня – он принял 23 ванны. Так ли уж нужны были ему эти минеральные ванны?
Вряд ли! Но он хотел как можно дольше задержаться в Пятигорске до получения
ответа об отставке. А на каком основании можно продлить пребывание на
курорте? Основание единственное: болезнь, необходимость принимать именно
серные ванны.
Новость о приезде Лермонтова быстро разнеслась по Пятигорску. «Сезон в
1841 г. был одним из самых блестящих», – вспоминал А.И. Арнольди[7].
Съехалось тогда в Пятигорск до 1500 семей. Среди приезжих оказались
знакомые Лермонтова и по Петербургу, и по тем полкам, в которых ему
приходилось служить. Было несколько знакомых еще по первой ссылке,
значившихся по формуляру «из государственных преступников». Это были
декабристы.
Но Лермонтовым интересовались не только друзья и знакомые. Даже
посторонние люди стремились если не познакомиться, то хотя бы посмотреть на
автора «Героя нашего времени». Рассказывали, что, когда Лермонтов бывал на
бульваре или у источников, «ему предшествовал шепот: «Лермонтов идет» и все
сторонилось, все умолкало, все прислушивалось к каждому его слову, к
каждому звуку его речи». В не меньшей степени интересовались поэтом и его
враги, которых оказалось здесь тоже немало.
Двери лермонтовской квартиры были гостеприимно открыты для всех.
Приходили друзья, приходили мало знакомые, а иногда и вовсе не знакомые
люди. Всех встречал веселый, радушный хозяин.
Я рожден с душою пылкой,
Я люблю с друзьями быть,
– признавался поэт еще в юности.
«Летом 1841 г. в Пятигорске собралось много молодежи, – вспоминал
позднее бывший слуга Лермонтова Христофор Саникидзе. – Эта молодежь
собиралась в квартире Лермонтова, где велись бесконечные споры и
разговоры».
Сам Михаил Юрьевич был человек весьма веселого нрава, хотя в то же
время не любил много говорить, а любил больше слушать... Иногда сквозь
веселость у него проглядывала необыкновенная задумчивость. Во время
появления у него такой задумчивости он не любил, чтобы его беспокоили, и не
любил, если в это время заходили к нему товарищи.
С прислугой поэт был очень добр, ласков, а своего старого камердинера
любил как родного и часто слушался его советов».
Декабрист Н.И. Лорер вспоминал, что в «Домике» у Лермонтова он
познакомился со многими людьми. «Число лиц, теснившихся вокруг поэта, было
велико», – утверждал и Чиляев.
Вот что рассказывал он о жизни в «Домике» в течение двух месяцев
1841 г.
«Квартира у него со Столыпиным была общая, стол держали они дома и
жили дружно»
«На обед готовилось четыре-пять блюд, по заказу Столыпина. Мороженое
же, до которого Лермонтов был большой охотник, ягоды и фрукты подавались
каждодневно. Вин, водок и закусок всегда имелся хороший запас. Обедало
постоянно четыре-пять, а иногда и более приглашенных, или случайно
приходивших знакомых, преимущественно офицеров.
После обеда пили кофе, курили и балагурили на балкончике, а некоторые
спускались в сад полежать на траве в тени акаций и сирени. Около 6 часов
подавался чай, и затем все уходили. Вечер, по обыкновению, посвящался
прогулкам, танцам, любезничанью с дамами или игре в карты».
Друг и родственник поэта, Алексей Аркадьевич Столыпин, был моложе
Лермонтова, но рассудительнее его и уравновешеннее. По складу характера его
можно назвать флегматиком, совершенно неспособным на резкие выходки,
шалости, озорство. Потому-то бабушка Лермонтова, узнав, что Столыпин также
едет на Кавказ, поручила ему опекать буйную голову внука. Только напрасно
бабушка так надеялась на благоразумие своего племянника. Он во всем
подчинялся обладавшему сильной волей Лермонтову. Так, Столыпин пытался
уговорить Михаила Юрьевича не заезжать в Пятигорск, а отправиться прямо в
отряд. А вышло, как хотел Лермонтов. И так было всегда.
Чиляев рассказывал Мартьянову, чем кончались благоразумные советы
Столыпина.
«Ну, ты у меня, – отвечал ему обыкновенно Лермонтов, смеясь, – вторая
бабушка. Боишься, чтобы я не замарал курточки!» Или: «Конечно, конечно, все
это очень хорошо, но только скучно!»
Столыпин доводился Лермонтову дядей. Дружны они были еще с юнкерской
школы, затем вместе служили в лейб-гвардии гусарском полку. Лермонтов
посвятил Алексею Аркадьевичу шуточную поэму «Монго». С того времени и
доныне к имени Алексея Аркадьевича Столыпина добавляется это прозвище.
Характеристика, которую дал Лермонтов в поэме своему дяде, вполне
согласуется с теми отзывами о Монго, которыми полны воспоминания о нем
современников.
Это был «совершеннейший красавец… Изумительная по красоте внешняя
оболочка была достойна его души и сердца, – так писал Лонгинов, прекрасно
знавший Столыпина. – Назвать «Монго» Столыпина - значит для людей нашего
времени то же, что выразить понятие о воплощенной чести, образце
благородства, безграничной доброте, великодушии и беззаветной готовности на
услугу словом и делом.. Вымолвить о нем худое слово не могло бы никому
прийти в голову и принято было бы за нечто чудовищное».
Некоторые лермонтоведы (Герштейн, Недумов) высказывали сомнение в той
дружбе, которая связывала Лермонтова и Столыпина.
Но вряд ли поселился бы поэт в одном домике с Манго, если бы не питал
к нему того уважения, о котором вспоминал Васильчиков много лет спустя.
А Васильчиков писал в 1872 г., что к тому разряду людей, к которым
Лермонтов имел «особое уважение» принадлежал в последний период его жизни
прежде всех Столыпин.
Васильчиков имел право это утверждать, т.к. в течение двух месяцев вся
жизнь Лермонтова и Столыпина протекала у него на глазах.
У Столыпина «была неприятность по поводу одной дамы, которую он
защитил от назойливости некоторых лиц». Сообщая этот факт, профессор
Висковатов не назвал имени «некоторых лиц» по цензурным условиям. Между тем
было хорошо известно, что молодую особу преследовал царь.
Монго был секундантом Лермонтова на его дуэли с Барантом. Он в то
время находился в отставке. Но после лермонтовской дуэли ему пришлось снова
надеть военный мундир. Это наказание за участие в дуэли присудил Столыпину
Николай I. Тогда же, в 1840 г., Столыпин уехал на Кавказ, служил там в
Нижегородском полку, участвовал в Чеченской экспедиции. Возвращаясь теперь
из отпуска после бесплодных хлопот о разрешении остаться в Петербурге,
Монго заехал вместе с Лермонтовым в Пятигорск.
Он-то и вел все хозяйство в «Домике». Слуг было четверо, из них двое
крепостных. Один из этих крепостных – Андрей Соколов, камердинер
Лермонтова, – вспоминался современниками почему-то стариком, хотя в 1841 г.
ему было всего 45 лет. Второй крепостной – Иван Вертюков – ухаживал за
лошадьми: их у Лермонтова было две. Красавца скакуна - серого Черкеса он
купил тотчас по приезде в Пятигорск. «Иногда по утрам Лермонтов уезжал на
своем лихом Черкесе за город, – рассказывал Чиляев, – уезжал рано и большей
частию вдруг, не предупредив заблаговременно никого: встанет, велит
оседлать лошадь и умчится один».
Кроме двух крепостных было еще двое наемных слуг; повар и помощник
камердинера.
По рассказам Чиляева, можно думать, что жизнь в «Домике» протекала
тихо, спокойно, что обитатели флигеля интересовались только хорошим обедом,
балагурили с товарищами и любезничали с дамами.
Все это было, но не это составляло содержание жизни «Домика».
Свидетельств о том, что говорилось в «Домике», не сохранилось, но то,
что здесь горячо, свободно и смело обсуждались все вопросы, которые
волновали тогда лучшие умы русского общества, - несомненно. И вряд ли где-
нибудь в Пятигорске еще, кроме «Домика», царила та непринужденная
обстановка, которая располагала к откровенности. Каких только разговоров и
споров, чаще всего именно споров, не слышали стены «Домика»!
Известно, что Лермонтов не стеснялся высказывать свои взгляды ни в
разговорах, ни в письмах. Искренний и правдивый, он никогда не кривил
душой.
Случайный попутчик поэта в последней его поездке в Пятигорск, Петр
Иванович Магденко, свидетельствовал, что «говорил Лермонтов и о вопросах,
касавшихся общего положения дел в России. Об одном высокопоставленном лице
я услышал от него тогда в первый раз в жизни моей такое жесткое мнение, что
оно и теперь еще кажется мне преувеличенным».
Вспоминал и князь Васильчиков[8], что Лермонтов обычно выражал свои
Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30, 31, 32, 33
