Свищеве и Тимошине, которых нет в музее с начала войны.
С какой радостью я бы отдала тому и другому украденные у немцев вещи.
За каждую безделушку мы все трое рисковали головой. Как каждый пустяк
сейчас ценен тем, что за ним стоят сложные переживания, что он отвоевал у
врага с риском для жизни».
22.06.44 г.
«Завтра Анисимов увозит Ростовский музей. Если б это делал В.Н. и Т. –
у меня было бы чувство гордости и радость, что я сумела кое-что спасти из
ценностей, но отдавать в холодные, бездушные руки то, что стоит части жизни
и не малой – больно. Пусть бы только скорее закончилась эта операция.
«А чем все-таки объяснить, что немцы оставили так много хороших
вещей?» Этот вопрос Анисимова, прожившего в Пятигорске почти год и не
сидевшего в изоляции, расстроил меня. А этого следовало ожидать. Ведь он ни
разу, уже будучи директором, не поинтересовался тем, как хранятся ценности,
что осталось. Сейчас нужен акт, потому и попросил список».
07.08.44 г.
Каждое столкновение с людьми теперь оставляет почему-то горечь. То ли
потому, что люди стали особенно стараться, чтобы заметили их мудрость, то
ли потому, что нервы стали напряженнее».
14.05.49 г.
«Почему мне сегодня так легко и свободно, несмотря на то, что
гнусность обступает со всех сторон? Вероятно потому, что я отдаю себе отчет
в ошибках, признаю их открыто и про себя. А главное нет в жизни того, за
что бы боялся. Какое великое чувство – чувство независимости. Как бы мне
хотелось передать его внуку в наследство. Я иногда делала поблажки, хотя и
не для себя, но не была спокойна, когда это обнаруживалось. Хорошо, что
никакие блага не соблазняли меня. Откуда же у меня ко всему такому
неблаговидному улучшению благополучия брезгливость? Кто воспитал во мне это
чувство? Ведь, подумать, каким дичком росла я. Откуда это? Здоровый
инстинкт? Как у хорошего зверюшки?»
С передачей музею бывшего дома генерала Верзилина, в котором до 1946
г. были размещены 11 жилых квартир, появилась возможность создать новую
историко-литературную экспозицию в отдельном здании, и это было шагом к
созданию музея-заповедника. Яковкиной, однако, милее и роднее было название
«Домик». В 1979 г. в дневнике она пишет: «Домик» Лермонтова – кому дорого
это имя? Кто его выстрадал? Как был бы огорчен Н.П. (Пахомов – М.В.), когда
вместо «Домика» появился Заповедник. Никому это имя не было дорого».
В 1951 г. Яковкина была уволена из музея и тяжело пережила это, так
как еще полна была всяких планов и энергии для их выполнения. Много позднее
в дневнике она сравнивает условия работы в музее в 30-х-40-х и 70-х годах.
08.06.78 г.
«Господи! Как горько слышать жалобы теперешних работников музея. Им
ли жаловаться? Есть деньги, есть материалы, есть помощники… Архитекторы,
художники… Есть признание «Домика».
Значит надо кричать, когда трудно? А я молчала. Так шла работа изо дня
в день, когда ни денег, ни материалов, ни помощников… А признания надо
добиваться…Так-то, друзья мои!
«Вы выселили одиннадцать семей, а им, может быть, двадцать придется!»
Это напоминает разговор: «Шаляпин только 30 коек для раненных организовал,
а Воронцов 300!» Милые мои! Но Шаляпин только за свой труд, а Воронцов мог
за счет бесчисленных имений дать и три тысячи».
В связи с увольнением Яковкиной «добрый гений музея», директор музея
«Абрамцево» Н.П.Пахомов пишет ей в письме: «…из «Домика» ушла живая душа»,
«…горько сознавать, что без Вас музей понемногу придет в то состояние,
которое так характерно для провинциальных музеев» и затем: «Не забывайте,
что Вы сделали дело большой государственной важности, создав в Верзилинском
доме Лермонтовский музей и пополнив его замечательными экспонатами».
Родилась Яковкина во Владикавказе в 1884 г. Самое первое воспоминание:
«Меня закутанную передают в темное окно». Ей было 1,5 года, когда мать
бежала с ней с Кавказа на Север в Пермскую губернию, где в селе Рябки
прошло незабываемое детство, к которому в старости возвращает память и в
дневнике появляются строки с щемящими нотами: «Мне 7 лет… Я стою на лужайке
во дворе и слушаю песню. Она слышится чуть-чуть, какой-то протяжный и
ужасно грустный напев… Это идут девушки и старики с «Помочи»… Песнь
слышнее…Чем ближе к селу, тем громче, сердце замирает так сладко, так
упоенно, слушал бы и слушал без конца… И почему-то жалко всех… бабушку, ее,
мне кажется никто не любит, потому что она «сердитая»… Жалко Фрола, этого
черного мужика, делающего деготь. Его никто не кормит, ведь у него нет
жены, нет никого. Жалко старика Рябухина. Ах, песня, песня! Что ты делаешь
с ребячьим сердцем? Никогда я не чувствовала большей сладости от песни, как
тогда в 7 лет».
«Откуда у нас в Рябках, таком глухом, бедном, заброшенном селе, была
такая музыкальность? Мама пела не только старинные русские песни, но и
такие романсы, как «Вечерняя серенада» Шуберта. А украинские песни? Слова,
мотивы – необычайно точно! Нет почти ни одной песни или романса, которые я
не знала бы с детства. Пела мамочка моя, певунья чудесная, пели все дети и
я.
Не оттого ли во мне всегда звучит музыка? Когда бы я ни прислушалась
к себе, всегда какая-то мелодия. С песней в душе я засыпаю и просыпаюсь с
ней».
Дневники, которые Елизавета Ивановна писала с 17 лет, и письма – это
вехи не только ее жизни, но и жизни Родины, которую она любила, и жизни
края, в котором прожила 78 лет.
Через эту долгую жизнь прошли все бурные события 20-го века. Были в этой
жизни голод, холод, безработица, отсутствие жилья и дважды даже тюрьма. В
1914 г. Яковкина была арестована за организацию побега матроса с
«Потемкина», бежавшего с каторги и скрывавшегося под чужим именем, а в 1919
г. ее на несколько месяцев арестовала контрразведка Деникина за работу в
административном отделе Совета рабочих депутатов.
В 1958 г., обращаясь в дневнике к сыну, она пишет: «Даже та часть
жизни, которую я могу открыть тебе, даже одна сотая доля того тяжелого
дубового креста, который я во сне тащила в гору на своей спине, заставили
бы тебя понять, как трудна была моя жизнь».
Заветной мечтой с юности был писательский труд, для которого до самого
ухода на пенсию не было ни условий, ни времени. Забота о хлебе насущном
оставалась главной многие годы, так как после развода с мужем в 1912 г. на
ее попечении оказались двое сыновей и потерявшая зрение мать. О
нереализованном писательском назначении пишет Яковкина в дневнике 20.11.58
г.: «Лучше бы не трогать мне моего архива. Бог ты мой! Сколько
беллетристики! Какая уйма начатых рассказов, повестей, есть роман, драма.
Всю жизнь меня томила потребность заниматься писательским ремеслом. В
голове носилась масса планов, но ведь у меня никогда не было возможности
работать. И вот начинаешь, не закончив, забываешь…А в голове уже что-то
новое, что не дает покоя, мучает, пока не набросаешь на бумагу хоть
несколько строк. И сколько же этих начатых и незаконченных вещей! Теперь
это все не нужно. А ведь в свое время это легко могло печататься. Но я не
верила себе, а из близких – кто бы мог помочь мне? Мамочка моя верила, но
ведь я-то знала, что эта вера диктуется любовью!
А вот теперь, когда берешь из этой груды написанного несколько
листков, читаешь их уже не как свое, а что-то чужое, так думаешь – что,
право, это совсем не плохо… И вот тогда начинается мука… Верить бы тому,
что диктовало какое то чувство, торчащее, как острый кол внутри, тогда был
бы на той дороге, которая как бы ни была трудна, но была бы той, о которой
можно сказать: «моя дорога».
«Просматривала кое-какие старые письма. Все храню их, и где-то таится
надежда, что когда-нибудь засяду за работу над большой вещью и все эти
письма – ведь это документы – пригодятся. Просматриваю, вспоминаю давно уже
забытое. Сколько, однако, мусору было в жизни…»
«Какая уймища писем! Мне всегда было жаль уничтожать «человеческие
документы». Ведь каждое письмо – частичка жизни, совершенно неповторимая.
Когда-нибудь кому-нибудь все это могло бы пригодиться».
В наше время с умалением роли эпистолярного жанра, который заменяют
телефонное общение и Интернет, собрание писем из архива Яковкиной – явление
ушедшей эпохи. В этих письмах, при изящности и легкости стиля, те самые
мысли и переживания, ценные и неуловимые, которые она всегда советовала
записывать своим близким, «так как слова и поступки не отражают всего
человека».
Трудовая жизнь Яковкиной началась, когда она была еще подростком. На
жизнь себе и матери она подрабатывала шитьем и иногда статьями в газете
«Пермский край». Учебу в прогимназии и гимназии оплачивали благотворители,
в частности, тетка ее будущего мужа. С переездом на Кавказ появилось первое
постоянное место работы в газете «Казбек», где она вела рубрику судебной
хроники, дававшей богатый материал для писательского дела.
В газетах она сотрудничала практически всю жизнь в качестве штатного и
нештатного корреспондента или корректора. Перу Яковкиной принадлежат
многочисленные статьи, очерки и рассказы, печатавшиеся в центральных и
местных газетах и журналах («Русское слово», «Казбек», «Пятигорский
листок», «Пятигорское эхо», «Отклики Кавказа», «Ставрополье» и др.)
Главными темами литературных опытов в молодости были романтика
человеческих отношений и любовь, их красота и трагизм, «потому что нет
ничего более непрочного, чем человеческие отношения». Годы юности и
молодости Яковкиной относятся ко времени массового увлечения норвежским
писателем Кнутом Гамсуном, влияние которого чувствуется в ее произведениях.
Она рассказывала, что в какой-то период жизни считала, что в мире нет
писателя, равного Гамсуну.
Музыка… поэзия… книги… работа… любовь… ими наполнена долгая жизнь. Все
это странным образом переплеталось в юности, зрелости, старости. Интимные
Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30, 31, 32, 33
